И вот тут мы подходим к самому главному вопросу – будь я обычной мартышкой, то, имей я эту счастливую возможность, конечно, пожирал бы чернослив в шоколаде исключительно в мягкой постели. А не делаю я этого, будучи «воспитанным человеком», потому что считаю, что сведение соответствующих интеллектуальных объектов – лежание в кровати и поедание чего-то пачкающегося – неправильно. Но с чего я это взял? Что могло заставить меня породить столь противоестественную, надо признать, установку? Культура поведения? Правила приличия? Сознание того, что испачканное шоколадом белье потом будет сложно отстирать?
Ничего из этого мне бы самому и в голову не пришло! Какие «правила»? «Чем плохо постельное белье в шоколаде?» – вот каким должно было бы быть мое нормальное и здравое рассуждение
[42]. Но я так не думаю и ребенку своему не позволю. То, что соответствующие интеллектуальные объекты не следует сводить вместе, мне объяснили другие люди. Причем слово «объяснили» тут весьма условное – меня к этому приучили, меня так сформировали, меня, по существу, к этому понудили. Так что теперь, когда я вижу постель и чернослив в шоколаде, я не чувствую правильным сводить их вместе. У меня, в моем собственном психическом пространстве, эти штуки не сходятся, более того – возникают те самые идеи (интеллектуальные объекты) испачканного белья, правил приличия и т. д. и т. п.
Не знаю, насколько это сейчас кажется очевидным, но данная ситуация поясняет как раз те самые два последних тезиса – видеть проблемы на ровном месте и спотыкаться о них меня научили другие люди, действуя на меня через мир интеллектуальной функции, а кроме того, именно благодаря им весь этот мой мир обрел структурный и в каком-то смысле иерархический характер.
Возвращаясь к тому же черносливу в шоколаде, – я мог бы есть его постоянно, почему я себя ограничиваю? Представьте себе мартышку на моем месте – то есть животное с неограниченным доступом к лакомству. Останавливало бы ее, вероятно, лишь состояние дурноты, вызванной подступающей гипергликемической комой. Я же ограничиваю себя сам, «потому что» – аллергия, я растолстею, будет прогрессировать уже начавшийся атеросклероз сосудов и т. д. и т. п. Но откуда во мне вся эта система «смыслов», связанных во мне c черносливом?
Всё это – «другие люди»: врачи, которые предписывали мне диеты, законодатели моды, считающие полноту некрасивой, преподаватели биохимии, которые рассказывали мне про «цикл Кребса» и про то, как углеводы превращаются в холестерин, а холестерин – в атеросклеротические бляшки. А уж на страдающих тяжелым атеросклерозом сосудов головного мозга я и сам насмотрелся в психоневрологическом интернате – тут никому мне даже ничего рассказывать не пришлось; соответствующие иерархии смыслов я сам в своей голове построил – собрал из элементов, которые, впрочем, сами прежде были заданы во мне «другими людьми».
И речь идет не просто о каких-то «знаниях», которые мне другие люди передали, а я их как-то понятийно – на уровне неких абстрактных правил – усвоил. Нет, дело в тех отношениях, которые у меня сформировались к тем или иным вещам, потому что к ним так относились значимые для меня люди (люди, которые обладали для меня авторитетом в соответствующей области)
[43]. То есть именно они – другие люди – превратили эти, условно говоря, «вещи» в факты реальности для меня – то есть мои внутренние пропозиции. Они создали ситуации, при которых я свел вместе интеллектуальные объекты, как-то связанные с понятием углеводов, некрасивости, болезни, умалишенности и даже смерти.
Как бы иначе подобная ассоциация этих объектов во мне могла возникнуть? И самое главное – как бы она могла существовать во мне в виде пусть и небезусловного, но все-таки поведенческого императива? То есть дело опять-таки не в каких-то абстрактных знаниях, а в том, что и все эти интеллектуальные объекты формировались во мне таким образом – через определенные отношения, которые возникали у меня с другими людьми, которые, представляя мне что-то так-то, понуждали меня к тому или иному отношению.
Причем, повторим, понуждали они меня к соответствующим восприятиям не абстрактной идеей, не просто делясь со мной некими представлениями, а тем, как они вели себя в отношении полных людей и комментировали их формы, как выглядели на похоронах или как реагировали, просто узнавая о чьей-то преждевременной смерти, как взаимодействовали с умалишенными стариками, как нарочито повторяли, что «здоровье – это главное» (бессмысленная же, по существу, фраза!), и как смотрели на меня в этот момент.
Иными словами, хоть мы и находимся в убеждении, что имеем дело с некими вещами окружающего нас мира, которые мы должны понимать как-то, и это «как-то» дано нам нашими знаниями о мире, все это лишь кажимость, если не сказать – досадное недоразумение. Соответствующее «рассудочное понимание» возникает в нас лишь после того, как соответствующие этим «убеждениям» наши внутренние состояния – куда более глубокие и прочувствованные нами – возникли в нас в непосредственном отношении с другими людьми. У нас по большому счету и нет никаких идей, представлений или вообще чего-то бы то ни было в нашем пространстве мышления, что бы не было привнесено в него «другими людьми» – точнее, не возникло бы в нем, потому что другие люди сопротивлялись нам там, где мы – сами по себе – не видели проблем и преград.
Это чрезвычайно существенное обстоятельство: после того как во мне возникает некая абстрактная идея, она сама по себе неизбежно является чудовищной глупостью, и ничего осмысленного по большому счету собой не представляет. Например, в возрасте примерно четырех лет у меня каким-то загадочным образом сформировалась идея, что можно летать или высоко прыгать (не помню точно), как мяч. И я бросал мяч через стул, а потом решил последовать за ним – мяч ведь стул перелетает, ну и я за ним перелечу, что в этом странного? И я попытался сигануть за мячом, что закончилось травмой, «скорой помощью» и швами на подбородке. Так я талантливо свел в своей голове некие интеллектуальные объекты, в моем индивидуальном мире интеллектуальной функции уже сформировавшиеся, но не обретшие в нем еще структурных соотношений, которые, как я смог впоследствии понять, необходимы.
Из этой истории можно было бы, наверное, сделать вывод, что это стул или вся та ситуация научили меня вести себя впредь благоразумно и действовать более аккуратно. Но это не так. Во-первых, если бы предварительно эти самые интеллектуальные объекты – мяча, прыжка, полета, самого стула и т. д. не были бы во мне сформированы, то я бы и не пытался прыгать через стул. Во-вторых, необходимо учесть и все, что происходило после, а именно то количество «лекций» (точнее – нотаций), которые в связи со случившимся я выслушал от взрослых (ну и вообще, это был ужас и дикий скандал). И ведь я не просто всё это выслушал, я соединял все эти реплики с тем, как выглядели мои родители, пока мы ехали в «скорой помощи» (а выглядели они, честно сказать, неважно), что делали со мной врачи (их иезуитство мне хорошо запомнилось, да и брыкался я изо всех сил) и с каким видом всё это потом оценивалось и комментировалось бабушкой.
