В целом же, как можно заметить, способ нашего «познания» весьма незатейлив – выбор (из уже имеющихся у нас вариантов) нескольких клише (формально удовлетворяющих данной «ситуации»), а затем согласование их в рамках некого метаклише – то есть большей истории (метанарратива). Причем все эти клише и метаклише извлекаются нами из нашего же собственного репертуара социальных интерпретаций (последний, понятно, определен разнообразием нашего собственного опыта и содержательным объемом индивидуального мира интеллектуальной функции).
Если некая «ситуация», как мы ее воспринимаем, идеально укладывается в один из уже созданных нами нарративов, то система «свой/чужой» моментально производит рекогносцировку – «свой», и дальше нарратив уже сам дорисовывает недостающие детали истории. Если же «ситуация» для нас действительно в новинку – мы, например, никогда не встречали трансгендера, а сейчас нам нужно отправиться с ним в космический полет, – мы испытываем замешательство, но затем собираемся с духом приаттачиваем сюда некий «близкий по духу» нарратив, делаем в нем какие-то «поправки» для данного «особого случая», и вот уже считаем сценарий наших отношений с этим человеком весьма предсказуемым, а его самого – «понятным».
То есть проблема не только в том, что мы понимаем другого человека, используя, так сказать, «свою мерку» – свой опыт, какие-то свои представления, созданные нами прежде образы, но и в том, что мы делаем это, по сути, сразу укладывая обнаруживаемые нами «факты» в некий заранее созданный нарратив. И не важно, сами мы придумали соответствующую историю, или усвоили этот шаблон из культуры [Д. Фрэзер, В. Я. Пропп, К. Юнг, Дж. Кэмпбелл], или потому, например, что так велит нам та или иная теория (психоанализ З. Фрейда или, предположим, экзистенциальная философия Ж. П. Сартра)
[62]. На суть дела это не влияет: мы всегда загоняем субъекта в прокрустово ложе уже имеющегося у нас нарратива, точнее говоря – в некий «формат истории», но, будь у нас больше информации, он обязательно из него выпадет (впрочем, мы всячески стараемся сохранить статус-кво).
Таким образом, механизм формирования нашей «иллюзии понимания» не так прост, как это может показаться на первый взгляд, но это базовый механизм нашего взаимодействия с реальностью. «Иллюзия понимания» – это, по существу, способ создания нами того, что мы называем «представлениями». Всё, с чем мы сталкиваемся, превращается нами в некую «понятную схему», поскольку ощущение непонятности, или, иначе говоря, состояние неопределенности, – предельно тягостное для нас переживание. Мы его не выносим. Так что если у нас есть хоть малейшая возможность превратить что-то непонятное в понятное, мы сделаем это немедленно, причем в ущерб достоверности, точности и даже здравому смыслу – ничуть об этом не сожалея и даже, честно говоря, не заметив собственного лукавства.
Но чем же в таком случае является «специальный объект» («другие люди», «другой человек»)? Понятно, что это, конечно, не тот реальный человек, с которым мы имеем дело, а лишь некое наше представление об этом человеке. Впрочем, учитывая сказанное, считать, что «специальный объект» есть само это наше «представление о другом человеке», судя по всему, не совсем верно.
Как элемент (целое) нашего индивидуального мира интеллектуальной функции, «специальный объект» – значительно более сложное образование, чем то, каким оно, возможно, кажется. Данный интеллектуальный объект соткан, как мы могли убедиться, из неисчислимого множества интеракций, происходящих внутри меня, но как бы за этим нашим «представлением о другом человеке». Эти интеракции образуют соответствующее представление, но – сами по себе – им очевидно не являются.
Таким образом, такой «специальный» интеллектуальный объект, можно предположить, находится в сложных тройственных отношениях: с одной стороны, это реальный человек, который находится по ту сторону моего представления о нем, с другой стороны, у меня есть некое представление о нем, в истинность которого я верю, но еще есть и третья сторона – реальность моего собственного мышления (реальность работы моей интеллектуальной функции), которая как бы тоже стоит за моим представлением, но в некотором смысле с другого края – со стороны моего мышления.
Роль моего представления о другом человеке, таким образом, лишь связующая – объединяющая одну реальность с другой, реальность этого человека с реальностью моего мышления. Само представление, образно говоря, выглядит как разрез на теле реальности: у реальности появились два края – стороны этого разреза, но само тело реальности сохраняет свою прежнюю цельность.
Таков, по существу, всякий «специальный объект» – всякий «другой человек», который кажется нам реальным, но на самом деле живущий внутри нашей собственной головы (в нашем внутреннем психическом пространстве). Это касается и давно умершего Канта, и клиента психоаналитика, и любого другого человека, с которым мы, как нам кажется, имеем дело.
В действительности мы, конечно, имеем дело только с этой сложной динамикой отношений внутри соответствующего интеллектуального объекта. Лишь местами эта динамика прорывается наружу – в поле нашей осознанности – именем (например, «Кант») и нарративом («жизнь и философия Иммануила Канта»). Причем последний всегда разный, представляющий соответствующий интеллектуальный объект в другом свете – в зависимости от задач и контекста, в котором он на сей раз актуализирован
[63].
В книге «Что такое мышление? Наброски» я пытался показать, что вся эта, если так можно выразиться, «специальность» такого объекта – «другого человека» – заключается в одной-единственной его специфической особенности. В подростковом возрасте мы переживаем травматичный психологический опыт, когда сталкиваемся с тем (и наконец, это осознаем), что другие люди принимают решения, исходя из каких-то своих, неведомых нам мотивов. То есть, несмотря на очевидность для нас нашего же представления о другом человеке, выясняется, что оно – это наше представление о нем – может оказаться неполным, ошибочным и даже откровенно ложным
[64]. Например, мы думали, что заслуживаем доброго отношения со стороны какого-то человека, а он поступил в отношении нас прямо противоположным образом, или были абсолютно уверены в том, что наша любовь к кому-то настолько прекрасна, что ее никак нельзя проигнорировать, а это происходило сплошь и рядом.
