Короче говоря, здесь важно следующее: и в том, и в другом случае вы имеете дело с интерфейсом (условно говоря, миром интеллектуальной функции) – и там аватары, и тут – аватары. Но в одном случае вы вольны делать то, что вам вздумается, и плевать на результат (сам по себе, мир интеллектуальной функции не может нам сопротивляться), а в другом – вы втянуты в отношения и уже не можете поступить так, как вам заблагорассудится (через мир интеллектуальной функции, если он все-таки нам сопротивляется, сопротивляются нам другие люди).
Иными словами, реальность компьютерной программы (как и мир интеллектуальной функции) сопротивляется нам не сама по себе, а это другой человек – наш соперник – сопротивляется нам через эту игру, и именно его скрытое присутствие за тем, что мы видим, меняет дело. Не будь его, мы вообще могли бы включить какой-нибудь автопилот (если, например, такая возможность в программе предусмотрена) и смотреть, как программа сама будет что-то делать – строить, разрушать, организовывать, идти в бой и т. д. (мир интеллектуальной функции в некотором смысле способен жить в нас сам по себе и делает это весьма активно, например во сне или в психозе).
То есть это скрытый за видимостью, но совершенно реальный агент – «другой человек» (или иное существо) – радикально меняет положение дел (ситуацию) для нас и нашего мышления. Если мы знаем о его (этого агента) существовании за представленной нам видимостью, для нас это уже совершенно другая история – мы будем думать и действовать иначе.
Но оставим на время деятелей (агентов) мира интеллектуальной функции и вернемся к миру интеллектуальной функции как таковому. Учитывая сказанное, понятно, что всегда существует возможность того, что нечто в этом мире (некая ситуация) может пониматься разными людьми по-разному. Но как понять, кто из нас понимает это дело правильно (или, точнее сказать, правильнее другого), а кто нет? И как это доказать? Неочевидно.
Допустим, я оказался с каким-то другим европейцем в примитивном африканском племени. Наш гид дал нам определенные инструкции: мол, в таких случаях делайте то-то, а в таких – то-то, – и удалился. И вот ночью раздается какой-то странный звук, являющийся сигналом, о котором нас гид, собственно, и предупреждал, но мне помнится, что этот сигнал должен означать, что на стоянку нашего племени напало какое-то другое племя, а моему напарнику думается, что этот сигнал свидетельствует о начале охоты. Мы не можем проверить, кто из нас прав, а наш мозг, соответственно, не может включить соответствующую программу действий. Мы растеряны и озадачены.
Единственное, что мы можем сделать в таком случае – это пытаться как-то интерпретировать поведение представителей племени, которые данный условный сигнал, надо полагать, понимают правильно. Но мы ведь не знаем и того, как обычно они себя ведут в той или иной ситуации! Мы будем силиться понять, что происходит на самом деле. Представители приютившего нас племени обмениваются какими-то знаками, и мы понимаем, что они это делают – они что-то явно друг другу сообщают, но мы не можем знать, что эти знаки для них значат, и что в связи с этим нам следует делать. Возможно ведь, что мы и вовсе не тот сигнал услышали, о котором сейчас думаем, и у нас потому вообще нет подходящих к делу инструкций. Может быть, соответствующий сигнал не значит ни того, ни другого, о чем говорил нам наш гид, а что-то третье, например: «Пора ужинать – приготовим наших гостей на вертеле!».
Этот мысленный эксперимент призван показать, что наше личностное «я» не должно быть сколь-либо содержательным, что-то особенное собой представлять, чтобы содействовать озадаченному мышлению. Нет, ему вполне достаточно быть просто тем «местом», через которое осуществляется данный специфический информационный трафик. Причем единственной существенной особенностью этого трафика (его специфичностью) будет то, что это некое «я» одновременно допускает в область своего внимания конкурирующие информационные потоки, ни один из которых не воспринимается системой как однозначно верный.
То есть если мы привычно думаем, что личностное «я» должно выполнять некую цензурную функцию – отделять правильное от неправильно, то это вовсе не «я» подлинного – озадаченного – мышления. Такое «я» должно пропускать через себя разные информационные потоки, причем даже если они противоречат друг другу. Оно – лишь место, где эти потоки будут сличаться друг с другом до тех пор, пока не проявится вариант возможного ответа на озадачивший нас стимул.
Поскольку ни одна из вводных (содержание конкурирующих информационных потоков) не может быть в ситуации подобной альтернативы однозначно интерпретирована, система как бы зависает. В некотором смысле мы как бы принуждены пассивно наблюдать за конкуренцией этих информационных потоков в нас, причем – как бы со стороны, не отождествляясь ни с одним из них (как это обычно происходит).
Предельно грубо обобщая, можно сказать и так – мы или сличаем то, что мы думаем, с тем, что происходит на самом деле, или нет. Но так в некотором смысле происходит и в случае животного – оно выбирает между разными возможными реакциями на стимул. Однако когда критическая масса определенной информации накапливается, животное интерпретирует ее уже однозначно – какие-то импульсы затормаживает, а другие пускает в дело [А. А. Ухтомский].
Однако при всей внешней схожести этих ситуаций – нашей и другого животного – отличие здесь весьма существенное: животное оценивает стимулы объективной (объективно верифицируемой) реальности, а человек-разумный – мира интеллектуальной функции других людей.
Поскольку же человек в принципе способен отдавать себе отчет в том, что у других людей могут быть и другие, неизвестные ему значения используемых ими знаков, у него, соответственно, может возникнуть и сомнение в надежности собственных интерпретаций. Впрочем, понимать эту ограниченность своих интерпретаций мы начинаем далеко не сразу, а лишь в процессе своего долгого онтогенетического развития в разнородной социальной общности.
Таким образом, особенность мира интеллектуальной функции, к которому все мы принадлежим, но которым ни один из нас не обладает, заключается как раз в этой системной «двусмысленности» (бесконечно-смысленности). И вопрос моей разумности – это вопрос именно той позиции, которую я занимаю в отношении собственного мышления: если я считаю то, что я понимаю, истинным положением дел или хотя бы более-менее объективным отражением реальности, то, конечно, мое «я» не служит делу мышления и до действительной разумности здесь еще очень далеко.
Однако если я нахожу в себе способность к различению собственных представлений о реальности и действительной реальности, о которой я имею некоторые свои представления, то некая инстанция «я» мне не только нужна, но она еще и объективно существует
[15]. Это «место» служит для того, чтобы во мне сохранялась способность параллельно сличать несколько потоков информации – то, что воспринимается мною непосредственно, то как это мною интерпретируется, то, что при этом сообщает (или не сообщает) мне другой, а также то, о чем он мне сообщает (или не сообщает), что, наконец, это может значить для него и чем это чревато для меня. То есть это мое «я» должно постоянно сличать соответствия-несоответствия, не принимая сторону своих представлений (уже как бы содержащих в себе варианты ответа на все случаи жизни), оттормаживать их, дожидаясь корректирующих поправок.
