«Как дела в Берлине? Надеюсь, вы ведете себя разумно и едите как следует, чтобы хорошенько набраться сил, а не скармливаете свои обеды обжоре Кики, который готов поглотить все без остатка? Постарайтесь писать почаще – вы нас очень обяжете – и не сердитесь, если мои ответы слишком задерживаются».
14 декабря 1925 года Шура пишет:
«Передайте ей (больной. – А.Д.), прошу вас, что не проходит и дня, чтобы я не вспоминала о ней и не посылала ей в душе самых сердечных приветов».
И опять Пьер Жильяр, 30 декабря 1925 года: «Как чувствует себя больная? Довольно ли у нее сил, чтобы начать вставать? Хочется верить, что она уже может отвечать на вопросы и что память ее стала лучше, а ответы более ясными и точными.
Моя жена была совершенно растрогана, получив открытку, которую вы прислали. Подпись и впрямь чрезвычайно напоминает подпись великой княжны Анастасии, когда ей было лет 13–14. Следовало бы узнать, доводилось ли больной встречать подпись великой княжны на какой-нибудь открытке или книге. Еще было бы замечательно, если бы она сама написала несколько строчек… Вы будете очень любезны, если передадите больной открытку, которую мы посылаем с этим письмом»…
27 января 1926 года: «То, что говорит больная о собственном полке великой княжны Анастасии, оказалось совершенно правильным…»
Этим письмом переписка вдруг обрывается. Больше от великой княгини Ольги или от Жильяров в Моммзенском санатории не получили ни одного письма.
Отчего так «резко все переменилось», как выразятся приверженцы Анни? Вот что говорит на сей счет Пьер Жильяр:
«С самого начала я допустил серьезную ошибку: я исправлял все оплошности, содержащиеся в письмах, приходивших ко мне. Через несколько месяцев я стал замечать по письмам моих многочисленных берлинских корреспондентов, что в городе сделались известны сомнительные откровения больной, но не те, которые получал я, а отредактированные и исправленные по моим же собственным указаниям! Но самое ужасное состояло в том, что в Берлине, как я узнал из письма господина Швабе от 9 января 1926 г., только и разговоров было, что о предстоящем выходе какой-то книжонки о госпоже Чайковской, где говорилось, что великая княгиня Ольга, моя жена и я единодушно опознали больную. Господин Швабе прибавлял, что к этой публикации причастен, кажется, доктор Руднев. Я тотчас же написал госпоже фон Ратлеф, что, если все, что я узнал, верно, я незамедлительно опубликую в прессе категорическое опровержение. Угроза возымела действие: я получил от нее ответ: она утверждала, что ни Руднев, ни сама она ничего не знали о готовящейся публикации, и умоляла не предпринимать никаких решительных действий. Я понял, что удар попал в цель: и впрямь, после уже и речи не было ни о каких брошюрах…
С этого времени письма госпожи Ратлеф приходили все реже и наконец совершенно прекратились месяца два спустя, в июне 1926 г.».
Около того же времени датский посол господин Зале обратился к господину Жильяру с просьбой изложить полностью свое мнение о деле незнакомки. Письмо Пьера Жильяра к дипломату было весьма категорическим. Вот его финал:
«Заканчивая это длинное письмо, я могу лишь еще раз подписаться под тем, о чем уже говорил вам в своем письме от 3 февраля 1926 г., а именно, что если бы меня попросили высказать свое суждение, то я, не колеблясь, ответил бы, что больная – совсем не та, за кого себя выдает».
Это письмо положило конец участию Пьера Жильяра в деле госпожи Чайковской…
Точку в этой истории поставил Гамбургский процесс 1961 года. Рискнем в последний раз утомить внимание читателя цитатой:
«Суд пришел к выводу, что госпожа Андерсон не может претендовать на титул великой княжны по следующим соображениям:
1. Истица отказалась от медицинской и лингвистической экспертиз, на проведении которых настаивал суд;
2. Судебный референт, знающий русский язык, не смог засвидетельствовать, что она когда-либо владела им;
3. До 1926 года истица говорила лишь по-немецки; славянский акцент, по утверждениям свидетелей, появился значительно позже, примерно в то же время, когда она выучила английский язык;
4. Ни один из свидетелей, лично знавших Анастасию, не опознал истицу; последняя тоже не сумела однозначно вспомнить никого из свидетелей;
5. Воспоминания, которым она придает столь важное значение, вполне могли быть заимствованы из обширной литературы, посвященной истории императорской фамилии;
6. Графологическую и антропологическую экспертизы по ряду причин следует считать неудовлетворительными.
Суд постановил, что ГОСПОЖА АНДЕРСОН НЕ МОЖЕТ ПРЕТЕНДОВАТЬ НА ИМЯ ВЕЛИКОЙ КНЯЖНЫ АНАСТАСИИ».
Что ж, поставим точку и мы.
Огненный шар над Калугой
[19]В мае 1934 года Константин Эдуардович Циолковский совершенно неожиданно для себя заинтересовался одним замечательным небесным явлением. Правда, сам он его не видел, но собрал множество свидетельств и на их основании выдвинул вполне обоснованное предположение о произошедшем…
Поздно вечером 14 мая семнадцатилетний внук ученого Всеволод Костин, сидя на веранде у деда, вдруг заметил вдали огненный шар, стремительно летящий по небу. Пораженный зрелищем, юноша вскочил со стула и, не отрывая глаз, следил за движением странного небесного тела.
Местность вокруг ярко осветилась. От земных предметов поползли черные тени. Шар размером вполовину меньше Луны двигался в западном направлении наклонно к горизонту. Его ядро голубовато-зеленого цвета пульсировало, то расширяясь, то вновь сжимаясь. За шаром тянулся желтовато-красный прерывистый след и летели искры. Несколько минут спустя огненное тело будто рассыпалось, и все опять погрузилось в темноту.
С минуту юноша стоял в оцепенении. Придя в себя, он хотел было отправиться к Константину Эдуардовичу, который работал в своем кабинете, но раздумал, – не решился беспокоить деда в столь поздний час (было уже около полуночи). Рассказал он об увиденном лишь на следующий день.
Легко представить недовольство Циолковского «деликатностью» внука, лишившей ученого возможности наблюдать редчайшее явление. А оно чрезвычайно заинтересовало Константина Эдуардовича. Он долго расспрашивал внука, стараясь выяснить мельчайшие подробности происшедшего. Особенно интересовала его траектория движения шара относительно звезд. Это было важно для определения места возможного падения космического тела. По предварительному мнению Циолковского, в тот вечер в земную атмосферу ворвался гигантский метеор или болид.
Константин Эдуардович решил обратиться к очевидцам редкого явления через газету.
21 июня 1934 года в газете «Известия» появилась его заметка под названием «Кто видел болид?». Ученый писал в ней: «Диаметр болида был, по-видимому, не меньше 500 метров… Думаю, что его могли видеть в радиусе 200–300 километров от Калуги… Всех, видевших болид, прошу сообщить мне».
