Гости у Али свои, бедняки, те, которым Аллах послал испытания на земле, готовя им полную неги жизнь после их смерти в своих райских садах. Это они знают, в это верят и покорно ждут, пьют кофе у Али и тонут в сладких детских мечтах. Из портовой сутолоки, грохота и крика приходит запыленный грузчик-амбал, приносит с собой запах моря, смолы, корабля. Из соседней пекарни забегают мускулистые пекари, и кофейня наполняется аппетитным ароматом свежевыпеченного хлеба-лаваша. В углу, в тени, закутанный башлыком, сидит сухой горбоносый оборванец горец. У таких часто звенит золото в карманах. Но кому какое дело, что творится в горах. Там свои законы. Под гостеприимным кровом Али все равны, все друзья, всех привела сюда воля Аллаха.
Воду Али не берет из городских колодцев и источников. Воду привозят ему с гор, из чистых, кристальных ключей. Временами раздается дробный, мелкий стук копыт, и маленький ослик едва вползает в узкий переулок. Библейский труженик так нагружен, что видны только его бесподобные уши, точеные копыта и хвост. Старик погонщик громко кричит, но движения ослика от этого не ускоряются, он равнодушен. Вода привозится в больших глиняных бутылях, обмотанных войлоком и соломой. Она холодна и вкусна. Где находится источник – это тайна Али, старика водовоза и ослика. Но они молчат.
К Али мичман Палов попал случайно. Как-то в разговоре с одним из командиров миноносцев, базировавшихся в Батуме, он искренне восхищался Востоком. Его собеседник, владеющий турецким и татарским языками, проведший ряд лет на стационерах-канонерках в Константинополе, хорошо изучивший Восток и выполнявший ряд специальных и деликатных поручений еще в мирное время, пригласил Палова выпить чашку кофе у Али, который оказался его старым знакомым. В прошлом, а может быть и в настоящем, их что-то связывало. В разговоре они подчеркивали взаимное глубокое уважение друг к другу. Командир миноносца просил Палова к Али своих шумных друзей не приводить, не нарушать покой и обычаи этого места отдыха. С Али он поговорил по-татарски, тот улыбнулся и поклонился.
– Али будет принимать вас, как и меня. Только помните всегда – он старик.
Со временем посещение Али вошло в привычку. Особенно когда хотелось побыть одному, отдохнуть в тишине. К Палову там привыкли. Было у него и свое место, в углу, у двери против скамеечки Али.
Так и в этот вечер ранней весны 1916 года Палов сошел на берег с военного транспорта «Святогор», на котором плавал, исполняя обязанность коменданта. Уходя из каюты, вспомнил, что ему надо зайти к зубному врачу и отнести ему две золотых пятирублевки. Врач должен был вылить золотую коронку на зуб, но золота у него не было, исчезло с войной. У Палова в маленьком мешочке было несколько золотых пяти– и десятирублевок. Дали дома «на всякий случай». Взяв две монеты, положил их в карман кителя.
Проходя мимо переулка, как-то машинально свернул в него и зашел к Али. Там было тихо и безлюдно. Старик принес кофе и молчаливо присел на свою скамеечку, поглаживая длинную седую бороду, думая о чем-то, привычно вспоминая прошлое или покорно ожидая неведомое будущее. Молчал и Палов. Уходить не хотелось, удерживала внезапная сладкая лень, будто что-то ждал.
Дверь заслонила какая-то тень. Палов не сразу поднял голову. Раньше услышал:
– Милой, дарагой, маладой гаспадин мой, дай, цыганка погадает тебе.
Невольно вздрогнул. Голос низкий, красивый, немного хриплый, гортанный, что-то вкрадчивое, неприятное в нем, и одновременно странное желание услышать этот голос еще раз. Высокая, стройная, положив руки на бедра, у порога стояла цыганка. В наступивших сумерках сразу не разобрал, старая она или молодая. Да и не мог, обожгли глаза, черные, жадно притягивающие, молящие, нагло требующие, красивые глаза. Али быстро поднялся и шагнул к ней.
– Это ты опять, Хайла! Зачем ты пришла, иди своей дорогой!
– Я не к тебе, Али. Мне от тебя ничего не нужно, да и что ты можешь мне дать, старый.
– Старый, старый… – заворчал Али. – Ты-то молодая! Шла бы дальше.
Цыганка залилась смехом. Вдруг замолчала, шагнула вперед и цепко взяла Палова за руку. Тут он только увидел, что она старуха. Высокая и стройная, с гибкими, порывистыми движениями, с молодыми жгучими глазами, с прирожденной грацией, задрапированная в пестрые тряпки, смуглая, босая, но с изможденным, усталым лицом, обтянутым сухой, мертвой, как пергамент, кожей.
Что-то неприятное было в этом прикосновении. Отдернул руку.
– Глупости, не надо! Да и откуда ты можешь все знать?
Блеснула глазами, покачала головой, будто рассердилась.
– Не говори так. Я не знаю, я только говорю, правду говорю…
– Кто же знает?
Помолчала. И вдруг тихо, ласково, моляще, жалобно, по-собачьи смотря в глаза, прошептала:
– Дай золотой.
Палов как-то совершенно забыл, что у него в кармане лежат две золотые монеты.
– Золотой! Да откуда я возьму тебе золотой! Зачем тебе золото?
Цыганка точно потеряла себя. То хватала Палова за руки, то прижимала свои руки к груди, бормотала быстро, непонятно, жалобно, молила.
– Дарагой, маладой гаспадин мой, дай, пожалста дай, что тебе стоит, дай, у тебя есть золото, Хайла видит, Хайла знает, Хайла тебя не забудет, правду тебе скажет, правду тебе купит, себе купит…
Потом замолчала.
– Что ты себе купишь? У кого?
– Дай, дай. дай… – заскулила опять, чуть не плача.
Вдруг вспомнил. Вынул из кармана, протянул ей золотой. Прыгнула как кошка, схватила, жадно, торжествующе, сверкнула глазами, загрызла крепкими, цвета старой слоновой кости, зубами и спрятала на груди. Выпрямилась, точно вся помолодела. Али стоял молчаливый, взволнованный, не спуская с цыганки глаз. Потом шагнул к ней, показал на дверь.
– Иди, иди, Хайла, скорее уходи! Да уходи же!
Но она не уходила. Как-то сразу успокоилась, подошла к Палову и почти что властно, тихо сказала:
– Дай руку.
Протянул покорно, безвольно. Смотрела недолго, шевелила губами, что-то шептала про себя, наконец выпустила руку, почти оттолкнула.
– Не вижу, далеко, о тебе помнят, мешают, не пускают.
Закрыла глаза, замотала головой, что-то опять зашептала, открыла глаза.
– Вот, теперь близко вижу, много воды, огонь… корабли… тебя нет… не будет… не надо… нет-нет…
Потом затихла, замолчала, стала спокойной, простой.
– Ну, мне пора. Не сердись, Али. Спасибо тебе, гаспадин, за золотой, Хайла не забудет, вспомнит тебя, у тебя большая дорога, не увижу тебя больше, прощай…
Поклонилась и пошла к выходу из переулка. Шла легко, как молодая, чуть касаясь босыми ногами горячих от солнца камней мостовой, держа левую руку на бедре, правой размахивая широко и беспечно. Остановилась, оглянулась, прощально взмахнула рукой, быстро завернула за угол, как-то растаяла.
