Глафира молча кивнула и без промедления приступила к перебору бумаг – тех было порядочно, и внимательное изучение могло потребовать от нее изрядных усилий. Поэт же, вооруженный медной отмычкою, поторопился во двор имения. На ходу он отдал распоряжение о прекращении всяких поисков, и слуги с облегчением вернулись к привычным занятиям.
Сарай открылся с неохотою, будто не желая доверять свои ужасные тайны постороннему. Чтобы не напороться на острый предмет и получше видеть, Тихон первым делом пробрался между механизмами, составленными у стен, к окнам и распахнул плотные занавеси. Луч солнца с южной стороны, пыльный и узкий, выхватил из полумрака мастерскую ученого-механика.
Прежде всего, становилось вполне очевидно, что всю среднюю часть сарая в иное время занимало некое колесное устройство – земляной пол был густо исчерчен следами. И еще, ничего более в центре сарая не стояло и не валялось, а значит, это место оберегалось для главного и этого весьма крупного механизма, которого в сей момент, понятно, тут не было. «Однако как сюда могли втиснуться гигантские лопасти воздухолета? – недоуменно подумал Тихон, припомнив ясные показания видевших летательную машину. – Разве что он надевал их уже после, как выводил аппарат на волю. Пожалуй, что так».
Он обошел мастерскую по краю и присмотрелся к каждому более-менее крупному предмету в поисках внятных намеков. Возле одной из стен он увидел железную трубу, составленную из нескольких малых труб разного калибра, а также несколько круглых и толстых стекол. Похоже, Акинфий и в самом деле когда-то собирался соорудить огромный телескоп для ночных наблюдений неба, но забросил это увлечение – детали ночезрительной трубы покрывала пыль и даже паутина.
Так же носили следы заброшенности и три ивовых ужища с перекрученными лéсами и ржавыми крючками. Видимо, к рыбной ловле Акинфий пристрастия не питал, да и водоем находился далече.
Из охотничьих предметов неожиданно нашелся французский l’arbalète. К нему в пару прилагался особый поясной чехол, в котором лежали тонкие медные стрелы – пожалуй, слишком легкие для того, чтобы уверенно поражать ими дичь. Судя по всему, самострел был изготовлен Акинфием собственноручно когда-то в прежние годы, во времена увлечения разным необыкновенным оружием, или даже в детстве. Так же как и ужища, l’arbalète изрядно покрылся пылью.
Инструментов было великое изобилие, начиная от простой пилы и заканчивая диковинными, похожими на челюсти сома с ручкою. А уж разнообразных железных, медных и деревянных деталей и обломков и того больше.
– Да уж, трудов тут потрачено! – восхищенно воскликнул поэт. – Не менее, чем я на глупые вирши часов перевел. Однако ж он добился куда более моего…
Граф Балиор даже отчасти позавидовал нечеловеческому упорству товарища, который положил колоссальное количество сил и знаний на алтарь умыкания возлюбленной. А вот у самого Тихона, как он себе с сожалением признался, на подобное самопожертвование не хватило бы ни того, ни другого. Ему лишь бы стишата скабрезные сочинять да гуляк трактирных ими веселить!..
Поэт откинул с верстака кусок холста и воочию убедился в существовании летающего механизма. Тот был в мельчайших подробностях, а не схематично и фрагментарно, показан на обширном листе бумаги, склеенном из малых частей. Каждая шестерня изображалась на плане купно с присущими ей размерами, и все ремни имели длину и толщину. Тот только Тихон увидал, каким способом Акинфий перенес плененную девицу в узилище – в низу конструкции имелось подходящих для человека размеров плетеное лукошко. Сам же воздухолет простирался в длину на две сажени, в толщину и высоту на одну, и лопасти у него достигали трех сажен каждая. Было их четыре, и все, как предположил поэт, действительно съемные.
– Я знаю, где брат, – услышал поэт и обернулся. Глафира с хмурым видом протягивала ему сложенный вчетверо крупный лист. – Там крестик стоит…
Тихон развернул на столе карту ближних городских окрестностей. Она была весьма подробной и точной, насколько можно было судить по известным Тихону весям, оврагам и ручьям окрест его собственной усадьбы.
– Устьянский рудник! – воскликнул он, когда прочитал подпись возле нарисованного чернилами косого крестика. – Он же давно заброшен! Туда двадцать верст скакать… Можно ли нам на этот знак полагаться? Вот если бы заимка или еще какой домишко. И где там устроить узилище, в шахте?
– Эка витийствуете! – фыркнула девушка. – Днесь-то я понимаю, отчего вы охотничьим рединготом запаслись, Тихон Иванович. Небось еще и кинжал вместо шпаги прихватили? Драться с Акинфием станете?
– Не собираюсь я с ним драться, что за глупости.
– Так зачем тогда мчаться надумали?
– Предостеречь, спасти! В острог ведь угодит, недотепа!
– Уж наверно, Акинфий обо всем подумал, когда похищение Манефы замышлял. Какие вы можете привести убедительные доводы, чтобы он отрекся от замысла и послушался вас, Тихон Иванович? Коли уж он решился на такое, так наверное неспроста!
Глафира была, конечно, во всем права. Но оставить все как есть, промолчать и отправиться домой поэт бы ни за что не смог. Помимо того, что ему была невыносима сама мысль, будто Манефа сейчас подвергается соблазнению, так еще и беспокойство за товарища снедало! Он ведь страшно рискует, фактически ставит себя вне закона. Положим, Тихон не кинется рассказывать коменданту о своих открытиях, но не может ведь этот дурак Маргаринов всю жизнь провести в катакомбах заброшенного рудника? На что он неповинную Манефу обрекает?
– Я не могу этого допустить, – проговорил он в отчаянии. – Ведь я люблю их обоих! Он делает плохо не только ей, но и себе самому.
Девушка вдруг шагнула к нему вплотную и подняла внимательные и печальные глаза, а потом и ее тонкие пальцы легли на плечи поэта.
– Поезжай, Тиша, – сказал она. – Умоляю только об одном: убеди его вернуть Манефу отцу, да так, чтобы никто чужой не прознал о виновнике, иначе в остроге сгинет… Ох, как еще эта кокетка себя поведет! Уговори ее как-нибудь смолчать и не выдавать моего глупого братца. Сможешь? Ведь будет она тебе век благодарна, да и замуж пойти не откажется как за спасителя. Что ж, такова, значит, воля Божья.
– О том и я думал, – кивнул Тихон. – Должен суметь, Глаша, иначе какой я друг?
– Только выслушай его сперва. Может, план его так хорош или Манефа сама так довольна, что и делать ничего не след?
– Непременно. Биться на кулачках с твоим братом я не намерен.
– Ну, поезжай… Я уж и провизию распорядилась тебе собрать на неделю, да толстых свечей побольше. И кобылу нашу седлать, Копну.
– Глаша…
Поэт одной рукой обхватил девушку за талию, а второй пригладил простые волосы – парик она и не надевала, когда из родительского дома выходила. Глафира судорожно вздохнула и как-то неловко обмякла, будто чувств лишилась. От нее тонко пахло ванильным мылом. Однако почти сразу она оттолкнула поэта ладошками.
– Поезжайте же наконец, Тихон Иванович, коли не передумали!
