Друзья с приливом сил ринулись на голос животного, едва не расшибая лбы о каменные выступы, и скоро почувствовали дуновение свежего ночного ветра. Действительно, последние несколько саженей они проделали по широкому ходу, где когда-то возили на тележках обломки золотоносной руды.
– Слава Богу, выбрались! – воскликнул обессиленный Тихон.
Отделавшись от цепких объятий Устьянского рудника, они вышли к старой золотопромывальной фабрике. Теперь, в ночной темноте, та представляла немалую опасность – доски пола во многих местах треснули, а кое-где и вовсе провалились. Построенная в пологом распадке, рядом с ручьем, фабрика нуждалась в выравнивании пола, иначе бы, наверное, его оставили земляным. В потолке зияло две дыры, через которые видны были такие родные и милые глазу звезды.
– Не угоди в промывальную машину…
– Ты о бочке Агте? Она уже рассыпалась.
Ничего тут, само собой, не осталось – ни толчеи, ни ящиков для промывания породы, ни других механизмов, а чугунные лари с пестами переплавили в ядра.
Копна заржала вторично, на этот раз совсем близко, и друзья через несколько минут добрались до кобылы. Та уже объела редкую растительность и выражала тревогу по поводу отсутствия человека.
– Как бы кошевники не услыхали, – встревожился Акинфий. – Ну, брат, скачи за подмогой, а я тут полежу.
– Еще чего выдумал! Карабкайся в седло. Забыл о ране? Если ее не промыть и не перевязать толком, начнется нагноение. Никуда я без тебя не поеду.
– Вот привязался… Спокойно помереть не дает.
Он принял от поэта, который в итоге остался в одном жилете на голое тело, редингот и облачился в него. В таком болезненном состоянии не следовало подвергаться действию холодного ночного воздуха.
– Нет уж, брат, ты эту кашу заварил, а я за тебя отдувайся? К тому же вспомни о воздухолете – неужто так и не объявишь о нем всему свету, дабы славу стяжать всемирного размаха? Истинно Дедал!
– Они же найдут его и разломают!
– Ну, лезь на гору и обороняй против пистолей.
Акинфий лишь вздохнул и покорно забрался в седло, не без помощи руки друга, разумеется. Тихон также решил нагрузить собою бедную Копну, иначе он упал бы замертво уже через пять саженей. А лошадь как будто была свежей и отдохнувшей – по крайней мере, по заросшей старой дороге в Епанчин она потрусила без понуканий. По счастью, Акинфий не отличался признаками полноты, в отличие от поэта, и был по-юношески худощав.
Тихон придерживал друга, поскольку тот сильно ослаб и норовил завалиться на бок. Видать, хождение по катакомбам отняло у него силы полностью – теперь только исполинским напряжением воли и благодаря Тихону механик сидел на Копне прямо.
– Кто бы это мог быть? – чтобы отвлечь товарища беседой, вопросил поэт. – Лицо главного татя показалось мне знакомым, и одет прилично – наверняка не из подлого сословия негодяй, купчина либо даже дворянин. Ты не встречал ли его раньше?
– Вроде знаком, а вот где мог его видеть, в чьем салоне… Рожа-то обыкновенная, без особливых примет.
– Один-то с усиками и вострым носом, будто клювом. Какого черта им понадобилось ночью в старом руднике, за двадцать верст от города? Неужто в самом деле фальшивомонетчики? Однако неплохо же они одеваются, и во все чистое… На пистоли разжились, тати позорные. Других разглядел?
– Никого, брат. На Манефу токмо пялился…
Он тяжко вздохнул, полный горестного презора к самому себе.
– Странная она девушка, однако.
– О чем это ты? – напрягся механик.
– Не испугалась ничуть, когда тати ворвались, даже будто с любопытством взирала, как дело обернется. Словно она в театре, а мы пред нею ряженые, комедию ломаем. И смеялась поминутно! Ух, как она сардонически хохотала, прямо диавольский мороз по коже подирал.
– Полагаю, это нервическое. Тебя бы умыкнули на воздухолете из-под отцовой опеки, да в вертеп завлекли наедине с влюбленным мужчиной – окажись ты на ее месте, как бы себя повел? Хотя, знаешь ли, рыдания и прочие слезные дела я бы принял с пониманием, но смех, да еще порой обидный… Тяжко мне, брат, днесь даже думать о том, не только вспоминать, Песья звезда тому свидетель.
И он поднял голову к звездному небу, где среди многих сияла эта яркая точка.
– А все же как ты ловко ее умыкнул, Акинфий! – Пребывать в угнетенном состоянии духа, как свято верил Тихон, для раненого было пагубно, и он принялся бодрить товарища. – Каков блестящий план измыслил, прямо зависть берет. И марсианцев этих изобрел с фантазией. Не в каждой драме такой размах страсти и выдумки встретишь, как в твоей фантастической гиштории с пришлецами.
– Ну, твои-то вирши не в пример безобиднее, – хмыкнул механик и покачнулся, едва не сверзившись с кобылы, но поэт вовремя успел удержать его за локоть.
– Это что! Слова, слова… Да и в них лишь земная правда, никакой лирики, ведь подлинная любовная песня – это малая поэма, как говорят знатные витии. В ней надобно описать приключение или же страсть любящего, причем кратко и живо, избегнув всякой пышности и низости, и нагнетать страсти с первой строки до последней. Вот в низости все и дело, прочее соблюсти я в состоянии.
– Она-то и придает твоим стихам неповторимость, братец. Признаться ли, что я видал у Глафиры краткий список твоих эротических виршей с нарисованными ею цветочками на краях? Вельми откровенные также там были. Даже твой изящный портрет, мало похожий на оригинал. Под подушкою случайно наткнулся.
– Хм. Отчего бы ей мою рожу пером выводить? Нет, то вряд ли.
– Впрочем, самые срамные твои вирши мне там не попались, а токмо без непотребных слов которые. Не удержался, перечел наново – и знаешь, дружок, ничего лучше, кроме Невтона, я не читывал. Самого Ломоносова ты за пояс заткнул!
– Как можно сравнивать аглицкого гения с моими стишатами? – искренне поразился Тихон, а затем вслед за Акинфием рассмеялся.
Механик, правда, вслед за шуткою тотчас скорчился от пронзительной боли, скрутившей ему раненый бок, однако Тихон вполне оценил неловкую попытку товарища скрасить уныние от такой горестной ночи.
– А все-таки знатное ты вещество изобрел, которое нам путь в царстве Аида озаряло, – восхитился поэт минут через десять. – Чудеса, ей-богу.
– Обыкновенный фосфор, его Хеннинг Бранд еще сто лет назад открыл, – поморщился Акинфий. – И название его по-гречески означает «светоносный»… Этот Хеннинг философский камень искал, так мочу вздумал выпаривать, а потом сухой остаток без воздуху нагревал на горелке.
– Камень из мочи? Знатно сообразил!
– Философский, не простой же!
– А почему твой фосфор тогда погас, ежели светоносный? Снова нельзя его оживить?
– Можно, только проще заново изготовить из мочи, а этот выбросить. А гаснет он потому, что фосфор постепенно портится на воздухе. Он у меня закрыт был, да с каплей эфира лежал, вот и не светился до поры до времени…
