Однако повезло. Доктор Полезаев едва успел пробудиться, ибо, как пояснил поэту дворецкий, полночи провел у подагрического больного, изыскивая средство молниеносной эффективности.
– Спешное дело, доктор! – воззвал к нему поэт. – Мой друг ранен на ловитве и просит вас к себе без промедления, со всеми порошками и мазями, потребными для излечения такого несчастья.
– А что, рана глубока? – Полезаев жестами стал командовать дворецким, чтобы тот не мешкая подавал одежду и помогал ее напяливать.
– Не слишком, но боюсь, потребуется ее зашить.
– Значит, не пулевая.
– Кинжалом бок порезал. К тому же простыл, кажется, ибо вечером у него наблюдался жар.
– Хорошо, если только простыл… – проворчал Полезаев, обуваясь в замшевые сапоги, отменно чистые. – Веймарского бальзаму неси, да побыстрее, – стал он наказывать слуге, инспектируя саквояж. – Свинцовой воды средний пузырь, глинозему пакет, пластыря побольше да жженого трута. В каком месте ранение?
– На боку.
– L'affaire est mauvaise
[28], – еще крепче озаботился доктор и в нетерпении принялся взывать к дворецкому.
Наконец тот бегом ссыпался по лестнице с притиснутыми к животу снадобьями, и Полезаев аккуратно переложил их в саквояж.
– Вот, возьмите за труды, в качестве первоначальной платы.
Тихон протянул Полезаеву двугривенный, чем заметно увеличил рвение целителя. Сумма заметно превышала обычное вознаграждение за выезд на дом, но случай был слишком серьезен, и поэт вдобавок хотел намекнуть тем самым, что разглашать его не следует.
Доктор отправился на двор своего дома, где держал конюшню с одноколкою, поэт же получил наконец возможность заняться изысканиями. Выведя дрожки на подсохшую середину проспекта, он принялся размышлять, как бы поскорее да поскрытнее вызнать, нашли Манефу или еще нет.
Самым правильным было посетить жандармскую Управу и простодушно спросить коменданта, благо граф Балиор как свидетель похищения был лицом заинтересованным и не вызвал бы подозрений таким интересом. Допустим, ее до сих пор не вернули отцу – и что потом? В какой степени надо являть осведомленность?
Если прямо указать Буженинову на Устьянский рудник, каковы будут результаты жандармской вылазки? Не пострадает ли в таком случае Акинфий, когда после поимки тати примутся жарко рассказывать о вызволении Манефы из лап безумного механика? Вдруг они сейчас уже везут ее в город, чтобы с помпою препоручить родителям и завладеть великою наградой? В таком случае несвоевременное вмешательство жандармов может резко усугубить положение раненого друга.
А если не везут и предаются разнузданной похоти? Что ж, в таком случае Манефе уже мало чем можно пособить – так со скрипом зубовным твердил себе поэт. Спасение девицы в сем прискорбном случае уже не такое спешное дело…
Хоть и старался Тихон каждую возможную минуту, начиная со вчерашнего дня, просчитать будущее и выбрать самое верное действие, цельного плана у него никак не складывалось. В отчаянии он остановил дрожки возле «своего» трактира, где частенько появлялся при визитах в Епанчин. Именно в нем он и учинил стихотворное представление в прошлый раз. Пожалуй, более заинтересованного в благорасположении поэта человека, чем тутошний трактирщик, было не сыскать.
Сидели в заведении только парочка городских ярыг да бывший купец Парнушин, недалеко от них ушедший. По слухам, ему когда-то повезло забрать винные откупа в Санктпетербурге, но за недозволенные торговые операции его выслали на Рифейские горы. Сейчас этот несчастный разгуливал с орденом марокканского султана и рассказывал всякому за кружку браги фантастические истории из своей заморской жизни. Еще он намекал на некий прибыльный прожект и предлагал всем и каждому вступить в долю.
Это была удача. Если он не успел наклюкаться, то способен снабдить самыми свежими плевами и фактами на любой вкус, ибо день и ночь колесит по трактирам и не только говорит, но и внимательно слушает.
– Как всегда, вы при полном блеске, господин Парнушин, – сказал Тихон и уселся напротив бывшего купца.
– Тихон Иванович! – расплылся в улыбке тот и заглянул в почти пустую коновку. – Сошли с Парнасу в наш скудельный мир?
– Ох, недаром вы, сударь, в Спасских школах двенадцать лет обучались! Иоанна Дамаскина с Василием Великим наизусть знаете, а я что же – вития бездарный и безвестный.
– А все же знаете, что ямб прелестнее хорея! Насмехаться над простым человеком изволите, сударь?
– Вопрос не в стопах, и не в метрике, а в изображениях и самой речи поэта. Чистота слога, нежность и хорошие изображения, вот как господин Новиков сказывал. А потому оставим высокие штудии, дабы окунуться в прозаический быт.
– Окунаюсь, а там пусто, – лукаво заметил пьянчуга, сунув нос в коновку.
– Закажите себе токайского за мой счет, мне же маньчжурского чаю принесите, да без сахару.
Глаза Парнушина блеснули, и он с готовностью метнулся к стойке. Трактирщик уставил на поэта вопрошающий и слегка недоуменный взгляд – дескать, как может граф и великий поэт Балиор якшаться с таким никчемным болтуном.
Получив от Тихона жест подтверждения, он наполнил посуду потребными напитками.
– Что ж, я готов сейчас же взять вас в прибыльное дело, ваше сиятельство, – заговорил вполголоса, но горячо Парнушин, когда уселся на место. – На днях я собираюсь выписать из Москвы наисовременнейшую прядильную машину, на ней один человек может управляться со ста веретенами. Входите в долю, и прибыль сообразно поделим. Десяти рублей только и не хватает. Обещаю, что никому и под пыткою не скажу, что вы купеческим ремеслом занялись, так что репутация ваша не пострадает.
– Не собираюсь я ничем таким заниматься, – возмутился Тихон. – Что за нелепица, сударь!
– Простите дурака, ваше сиятельство, – дурашливо съежился Парнушин. – Благодарствуйте за мирволение. Что ж, коли не деньги, так что вас волнует? Я же не идиот, да и без глазных стекол видать, что гнетет вас незримая заноза.
– Марсианцы, – кивнул Тихон. – Что слыхать, куда ветер дознания дует?
– Улетели, как не было. Нет нынче никого, кто бы о них не толковал, тут вы далеко не первый плевы собираете. А сказать-то и нечего, как ни прискорбно – всяк уже в городе божится, что огни воздухолетные видал и чудом пленения избегнул, вот до меня только пришлецам дела не было. А я и не в обиде.
Парнушин сардонически хохотнул и жадными глотками выдул половину кружки, однако без явного удовольствия – ему бы браги попроще, а тут токайским потчуют… Но критиковать вино бывший купец и не подумал, удовольствовался чем перепало.
– Значит, сугубо пришлецами народ озабочен, башкир и прочих кошевников не подозревает, – проговорил граф Балиор с удовлетворением.
– А что, башкиры летать выучились? – остро глянул на него Парнушин.
