Перед тем, как отправиться наконец за снаряжением, Тихон задал давно мучивший его вопрос:
– Как хоть тебе удалось Манефу на воздухолет увлечь, незаметно к ней подкрасться? С этакой-то махиной? Она могла бы три раза крикнуть и убежать! Или ты ее отравленным жевелотом поразил?
– Не поверишь, брат Тихон, но я сел на перила задней осью и передним колесом, и просто сказал ей по-французски: «Полетим со мною, госпожа Дидимова!». И дротика никакого не потребовалось. Она как будто не поверила своим глазам, но не крикнула в испуге. Только царапнула что-то по камню, подумала и махнула рукою, а потом влезла в корзину без единого слова! Ах, каким счастьем душа моя наполнилась, – вздохнул Акинфий и с мечтательным видом откинулся на подушке. – Вот, подумал я, и уговаривать ее не придется, сама сомлела от любви. Какой же я был дурачок…
– Что-то же двигало ею, когда она согласилась составить тебе компанию в небе!
– Сумасбродство одно, да желание всю губернию на уши поставить, – проворчал механик. – И чтобы о ней только все и толковали, да статьи в газетах печатали. Романтично же до одурения!
– Ну, пожалуй… Однако смелая девушка, чуда не убоялась.
Поэт заглянул в комнату Глафиры и увидел, что она спит в кресле, склонив голову набок. Даже во сне лоб ее перечеркивала короткая озабоченная складочка – тревоги последнего дня никак не отпускали. Половица скрипнула под ногой Тихона, и Глафира тотчас пробудилась, словно и не дремала.
– Уходите, Тихон Иванович?
– Мне опять надобно взять у вас кобылу и провизии чуть… Ежели Копна сможет сама дорогу домой найти, то лучше бы ее.
Девушка криво улыбнулась и кивнула, будто и не ожидала чего-то иного, затем приблизилась и поглядела прямо в глаза поэта, снизу вверх.
– Будь очень осторожен, пожалуйста. Мне будет… нелегко, если с тобой что-то случится. Тут уж я, как видишь, не о братце тревожусь, – с невеселой усмешкой добавила она.
Тихон протянул было руку, чтобы коснуться ее плеча ободряющим жестом, но Глафира вздрогнула и пробормотала:
– Оставьте, глупости какие! Заездили уж Копну-то, ироды.
Тихон прошел в кабинет Акинфия занялся сбором предметов, потребных в будущей схватке с кошевниками. Как и сказал механик, на полках шкапа нашлось много любопытного, на что во время первого осмотра, когда искал ключ, он почти не обратил внимания. Первыми отправились в мешок две колбы с химическими веществами, способными при смешивании порождать фосфорический свет, затем склянка с ядом. Тихон обнаружил ее в самом углу нижней полки, на ней была наклеена бумажка со зловещим черепом.
Сомнения при виде такого предупреждения так сильно овладели поэтом, что он чуть не вернул емкость на место. Однако поколебался и решил оставить – не обязательно же смачивать стрелы так густо, чтобы наповал поразить татя. Довольно будет и малой капли, только чтобы обездвижить врага или напрочь отбить у него желание сопротивляться.
В сарай-мастерскую он также наведался, для чего пришлось вооружиться толстой свечой. В наступившей тьме стрелы зловеще блестели, и Тихон решил, что смазывание их ядом превращает неказистый с виду l’arbalète в страшное оружие. Если у него еще и точность попадания приличная, так можно и самому заделаться ночным татем.
– Нет уж, я не таков, – твердо заявил в адрес самострела поэт и пристегнул оружие к поясу, рядом с кинжалом и шпагою.
Надо будет, впрочем, шпагу тут оставить, ни у кого ведь из кошевников такого благородного оружия нет. Значит, и самому графу Балиору она без надобности.
Получилось не слишком красиво: деревянный конец самострела торчал из-под бешмета, поэтому Тихон поместил оружие в мешок, в компанию к химическим веществам. Тут ему пришло в голову, что стекло – весьма хрупкий материал. А что, если оно треснет и выпустит отраву? Эдак сам вперед окочуришься, не успев ни одного врага поразить.
Затягивать приготовления можно было до утра, но смысла в том никакого не было – все на свете не предусмотришь. Никому неведомо, какие трудности придется встретить храбрецу, замыслившему вступить в противостояние с дидимовскими татями. Про себя Тихон так и стал их непроизвольно называть, хотя здравого объяснения такому причислению врагов к подручным знатного заводчика не имелось. Не может ведь такого быть, чтобы люди Дидимова сокрыли от хозяина спасение Манефы!
Поэт воротился в дом и получил от Акинфия последние наставления, как палить из самострела и управлять воздухолетом, а от Глафиры – котомку с водой и провиантом. На этот раз девушка проводила его весьма холодно, почти безучастно, и неудивительно. Похоже, напутствовать друга на спасение прелестной Манефы ей было неприятно. А может, она страшно устала после треволнений, свалившихся на нее за последние сутки, и желала только отдыха.
Копна, к счастью, была избавлена от подобных трудностей и вполне оправилась от тяжкой скачки по ночным удолиям. Тихона она встретила почти как родного, и бодро потрусила знакомым с прошлой ночи маршрутом.
Спустя полтора часа поэт достиг Устьянского рудника. На этот раз, дабы избегнуть оповещения всех о своем прибытии, он помалкивал и не звал Манефу. Ему пришло в голову печальное соображение, что зычные крики «Акинфий!» и «Маргаринов!» дали знать кошевникам о чужаках и в конечном счете привели их в пещеру с пленной девицей. В досаде Тихон чуть не вырвал из парика локон! Совершенно же очевидно, как тати прознали о механике, почему только раньше не догадался?
Поэту едва удалось обуздать слепую ярость на самого себя и принудить вернуться к делу.
Кобылу он остановил в прежнем месте, то есть в лыве неподалеку от золотопромывальной фабрики. Огласки следовало избегать всеми силами, а потому Тихон последнюю версту старался не покидать низины и ехать среди кустов, подальше от старой дороги.
На этот раз ночь выдалась более темной. Сплошные тучи хоть и расступились, но не до конца. Луна проглядывала сквозь них лишь временами, отчего по облетевшим деревьям проползали зловещие фиолетовые тени.
Тихон несколько минут послушал лес – где-то тоскливо ухал филин, а в другом месте шелестел палой листвой еж или другой мелкий зверь.
Перекрестившись, поэт навесил на себя суму с припасами, оружием и химическим светом, а потом легонько подтолкнул кобылу – дескать, скачи отсюда прочь. Оставалось надеяться, что бедная Копна сообразит, что делать в ночном лесу ей нечего, и двинет в родное стойло.
– Домой, – прошептал он, словно псу Барбосу.
Озирая черную землю и при этом прикрывая глаза от ветвей, Тихон направился в гору. Ни к главному ходу в рудник, ни к золотопромывальной фабрике он приближаться не рискнул, а потому выбирал путь между ними. «Шумящи листьи», будто живые, скользили под сапогами, когда Тихон нащупывал ровные точки для опоры. Наконец заросли остались внизу, и тут пришлось карабкаться по темным расселинам и под прикрытием валунов. «Только бы никто не следил сейчас за горой», – молил Тихон Господа, когда Луна вырывалась из плена туч и озаряла мертвым сиянием бугристые каменные склоны.
