– Как же так получается? – озаботился вдруг Акинфий. – Я умыкаю девицу, тати отбирают ее у меня, а сама она не желает возвращаться немедля к отцу? Неужто удалось мне пробудить в ней такое сильное ответное чувство? Выходит, удалось!
Тихон лишь вздохнул в ответ.
– А ты как? – встревожился затем механик, сбросив ненадолго грезы. – Друг, хорошо ли так поступать с моей стороны? Ты все-таки подлинный спаситель Манефы от рук злодеев, тебе и отлика…
– О том не беспокойся, как она пожелает, так и будет.
Акинфий с облегчением улыбнулся.
Тут и к обеду позвали. Поэт помог товарищу подняться из кресла и спуститься в столовую, откуда уже разносилось по дому благоухание всевозможных яств. На столе красовались салатницы, компотницы, кокотницы и прочая превосходная посуда из французского фаянсу, извлеченная по случаю удачной экспедиции Тихона в Устьянский рудник. А наполняли ее фаршированные артишоки, матлот из разной рыбы, разварная форель под итальянским соусом, сосиски из гусиных печенок, королевский суп и тому подобные восхитительные блюда. Тихон даже ненадолго примирился с жизнью, когда обозрел весь стол и особенно увидел графинчик с водкой – может, хоть зелье с трапезой отвратят думы от текущих коллизий.
Даже цветущая после купания Манефа не сумела поколебать его недолгое умиротворение. Она явилась из поварни в простом платье, позаимствованном у Глафиры, без всякого корсета – и тем более парика, дабы не заставлять томиться роскошные черные волосы, которые она вольно распустила по плечам.
Возвращаться в беседе к пережитым приключениям никто не торопился, поэтому Тихону пришлось отдуваться за всех, цитируя то Василия Кирилловича Тредиаковского с его «Новым и кратким способом к сложению российских стихов», то Юнга с Метастазио, а то и нелюбимых в России немцев Клопштока и Готшеда. От «Подробного руководства к красноречию» нашему поэту, как заявил Тихон, проку что от козла известно чего. Глафира озвучила отрывок из Алкея, и даже Манефа блеснула короткими виршами Сапфо. Только механик невпопад принялся пересказывать сочинения Вольтера, однако отклика не сыскал.
– А то, может, Тихон Иванович нас и своими удалыми твореньями развлечет, как это он умеет? – лукаво спросила девица Дидимова.
– Нет, – отрезал поэт. – О том забудьте, как я сам забыл.
– Фу, – опечалилась Манефа.
Графу было тягостно вспоминать все свои публичные выступления – тем более сейчас, когда он твердо вознамерился покончить со стихоплетством.
– Тихон Иванович, подвезете меня до почтовой заставы? – спросила Глафира за чаем. – Боюсь, матушка уже вся слезами облилась и нарочного снарядила на мои поиски. Я ведь обещала сразу в город воротиться!
– С удовольствием…
– Что ж, Акинфий-то Панкратьевич мне в таком случае свои изобретения покажет. – Манефа склонилась к механику и повела плечом, и от такого невинного жеста бедный Маргаринов зарделся будто кленовый лист. – Ежели ему здоровье позволит.
– Позволит, позволит!
Манефа глянула на Тихона и как будто подмигнула.
– А господин граф не возражает?
– Не вижу к тому причин, – нахмурился Акинфий.
– Как же, ведь это он, можно сказать, меня из лап кровавых татей вырвал… И лечил в избушке, когда я Богу душу-то отдавала, в бреду металась.
Акинфий потемнел лицом и стиснул ложечку для сахара, словно это была рукоятка кинжала. На друга он смотреть избегал.
– Я уезжаю, немедленно, – сказал поэт и поднялся. – Не извольте беспокоиться на мой счет, у нас просвещенная страна и каждый дворянин волен поступать по своему разумению. Благодарствуйте за превосходный обед, Акинфий Панкратьевич!
Механик лишь холодно кивнул в ответ и с улыбкой повернулся к гостье, собираясь что-то сообщить ей, но Тихон не стал дожидаться его слов и быстрым шагом покинул гостиную, даже не ополоснув руки в тазике. Кошачьи ужимки Манефы начали раздражать его, да еще Акинфий!.. Ишь, расплылся под ласкою словно сосулька на солнце! Хотел ведь предупредить о змеином нраве Дидимовой, а теперь и черт с ним, своим умом пусть доходит.
В раздражении граф Балиор выскочил из дому и кинулся в конюшню, на ходу выкрикивая приказание запрячь лошадей. Те при виде хозяина даже обрадовались и с нетерпением постукивали копытами, когда он помогал конюшему. Желалось им, как видно, обратно в Разуваевку.
Тут и Глафира показалась. Она успела напудрить волосы и покрыть румянами щеки, а вокруг шеи обмотала голубую ленту tour de gorge. По случаю теплой погоды на ней было только черное платье с белыми кружевами и малиновый casaquin.
Они молча забрались в дрожки, и Тихон тронул поводья. Лошади выкатили седоков за ворота, и тут только Тихон расслабился, расстелил на спинке сиденья бешмет и стянул с головы опостылевший la chancelière.
– Боюсь я за него, Тиша, – поделилась Глафира.
– За Акинфия-то? Что за него бояться, он прапорщик в отставке и любого свиньею построит, – невесело хмыкнул Тихон.
– Только не Дидимову! Вон как он у нее пляшет, будто собачка на задних лапках… Хотела ему об ее признаниях к тебе рассказать, как она в любви клялась и разные нескромные намеки делала… – Глафира отвернулась и замолчала. – Нехорошо вышло бы. И так на тебя волком смотрит, ревнует, а ведь лучший друг называется! Да он и не стал бы со мной разговаривать на такую тему… Старший брат как-никак, мужчина. Разве такого переубедишь? И вообще вы нас не слушаете, сколько ни старайся, особенно девушек.
– Я же тебя слушаю сейчас.
– Ох-ох, так уши и развесил. Мечтаешь небось, как бы прошлое вернуть и с Манефою рядом очутиться. Прости, Тиша, глупость сказала…
Глафира на минутку прижалась к графу Балиору боком, да так и осталась, головою к плечу склонившись. Тихон же по душевному порыву приобнял девушку и услыхал ее негромкий вздох, будто она сознание потерять приготовилась – но нет, подняла зеленые глаза и расцвела несмелой улыбкой. Словно туман рассеялся вокруг поэта, и увидел он в Глафире Маргариновой и прелесть, и самоотвержение, и скромность, и прочие достойные девицы свойства. Как будто солнце между туч сверкнуло, озарив темный доселе пейзаж – и явились глазу густые дубравы и пышные луга, прозрачные реки и дикие скалы.
Поводья выпали из руки Тихона, он пригладил ею локон девушки, что выбился из массы себе подобных, и поцеловал ее в приоткрытые губы. От Глафиры пахло миндальным мылом.
– Какой же я дурак был, когда о Манефе мечтал, – проговорил поэт, когда кочка принудила его отодвинуться от девушки и обратить внимание на дорогу. – Ты вправе презирать меня, Глаша, что я не замечал твоих теплых чувств. Да что уж, какое теперь ко мне может быть отношение? Я немытый изгой, сочинитель срамных виршей, мучитель собак, распутник, разрушитель домов и механизмов! По мне острог давно и горько плачет. Забудь меня, Глаша, у тебя впереди светлая и счастливая жизнь с обеспеченным помещиком, владельцем тучных стад и многих деревень, доблестным офицером в отставке! А я кто? Безденежный граф с дурною славою охальника, да еще и преступник. Того и гляди первый же городовой меня под стражу возьмет.
