А еще разочарование в бравом коменданте жгло поэта, словно раскаленное клеймо. С каким усердием следствие вел, свидетелей опрашивал… Впрочем, его могли уже после к «делу» подключить, когда Манефа исчезла из Устьянского рудника.
Каков, однако, обширный замысел в губернии созрел, что такие видные деятели в нем участвуют, позора не убоявшись! Что такого им заводчик наобещал, что о чести дворянской позабыли? Не иначе фальшивых червонцев златые горы! Вон какую отлику за обнаружение Манефы назначил, наверняка из того же неправедного золота.
Может, и сам губернатор Хунуков с ними заодно? От такой чудовищной мысли Тихону едва дурно не стало, и он очнулся от скорбных дум. Пора было убираться из трактира, пока жандармы не нагрянули с вопросами – кто таков, почему в таком вызывающем виде?
Он расплатился двугривенным и вышел за дверь. Конь уже напился и пожевал сена, а потому был вполне готов к дальнейшим странствиям. Тихон оседлал его и направил к южной заставе – другого пути у него сейчас не было, в городе оставаться было и опасно, и глупо.
Ни холода, ни ветра в лицо он не замечал, так и миновал выезд на тракт, истово переживая собственное незавидное положение и какую-то тяжкую безысходность – что он мог сделать, как поступить в этом небывалом случае, когда вся подлинная власть в губернии против него? А губернатор высоко, попробуй еще к нему на прием пробиться! И не было у Тихона никакой уверенности, что князь Хунуков не замешан в этом вопиющем преступлении против Отечества. Только за Санковича и можно было поручиться, но ведь не приедешь к нему с призывом остановить захват власти Дидимовым? Посмеется, брюшком тряся, да и выпроводит вон с добрым словом вослед.
Пока поэт ехал и переживал, стало смеркаться, а благодаря тучам мир и вовсе как будто превратился в первый круг Ада. И левая рука словно сама натянула повод, когда впереди возникла развилка дороги. Путь Тихона лег в маргариновкие веси. Неодолимая сила влекла его к осязаемому центру всей заварившейся коллизии – Манефе Дидимовой.
Ландшафты были мрачны и пустынны, и никто не встретился всаднику с развевающимися черными локонами – бороду поэт спрятал в переметную суму, парик же оставил по причине холода. Через полчаса бодрой скачки он въехал на последний холм, за которым открывался вид на луговину с Облучковым и усадьбу механика на взгорке. Горело в ней всего два окна – одно в первом этаже, со стороны кухни, а второе под крышею, скорее всего в кабинете Акинфия.
Когда граф Балиор подъехал к дому, сумрак уже полностью овладел миром. Последнюю сотню саженей поэт проделал неспешно, дабы не потревожить имение стуком копыт. Хотя ветер был силен и пригибал к земле голые ветви садовых деревьев, так что особо можно было и не таиться.
Оказалось, что свет горел не только в кухне, но и в гостиной. Тихон спешился и привязал коня к стволу яблони, а затем обогнул дом и приблизился к окну, завешенному шторами из индийской бязи. Сквозь нее можно было разглядеть, что творится в комнате, самому же остаться незамеченным.
В гостиной находилось трое, и все – гости.
У камина с бокалами расположились Фаддей и Манефа, и судя по их оживленным физиономиям и ужимкам, они вели завлекательную беседу. К сожалению, ее содержание осталось неясным – очень уж ветер шумел, не давал ничего расслышать. Одеты они были весьма вольно, практически negligé, на ногах – тапочки, а париков и вовсе не было, вот только пышные вороные волосы девицы едва удерживались от вольности желтым атласным чепчиком à la debâcle.
Третьим был мерзкий усач Анкудин Накладов, он восседал поодаль на диване и криво ухмылялся. Рядом с ним стоял полный снеди поднос, из которого экзекутор тягал то и дело ягоды и прочие сласти.
– Вот те раз, – пробормотал граф Балиор и присвистнул.
Пожалуй, это зрелище подспудно им ожидалось – оно лишь подтвердило его догадки о возвращении Манефы Дидимовой под крылышко отца. Непонятно только было, куда подевался Акинфий и как он терпит такое неприятное отлучение от возлюбленной. Сам же поэт при виде девушки, любезничающей с кошевником, не почувствовал почти ничего, кроме досады на самого себя за прежнее страстное увлечение. И все же мимолетная ревнивая ярость на татей, особенно Накладова, слегка резанула ему сердце. Однако он уже был не тот влюбленный юнец, что взирал на прелестную Манефу как на богиню – нет, он успел вкусить немало горьких плодов тесного знакомства с нею.
И сладких тоже, чего уж там… Вот они-то и вызвали в душе Тихона главную горечь. Он на минуту прикрыл глаза и вернул себе спокойствие и понимание, для чего он сюда явился. А именно, встретиться с другом наедине, если это возможно, и раскрыть ему глаза на жуткие планы заводчика. Вот только где он, Акинфий?
«Неужто зарезали? – обожгло Тихона. – И Фетинью с прочими слугами заодно! Нет, это было бы слишком».
Он отошел от дома и огляделся. Окно наверху по-прежнему было освещено, вот туда-то и надо было добраться.
Граф Балиор двинулся вокруг усадьбы, пригибаясь напротив окошек – он не хотел, чтобы его заметили, буде в темной комнате окажется еще кто-нибудь из дидимовских пришлецов, вздумавших почивать в людской, библиотеке или даже курительной. Да и вопли перепуганной Фетиньи, ежели она еще здравствует, были бы сейчас неуместны.
Влезть наверх по наружной стене дома, пожалуй, нечего было и стараться. Мало того, что теплый рокелор стал бы путаться в ногах, так еще и уверенности у Тихона в своем умении карабкаться по гладким бревенчатым стенам не было. Поэтом он достиг задней стороны дома, откуда в сад выходила наполовину застекленная дверь, и поднялся на широкое крыльцо. Непогода нанесла сюда целые ворохи багряных листьев, и они густо зашуршали под ногами поэта. Негромко поскрипывала цепь летних качелей, колеблемых порывами ветра.
Просунув кинжал в щель, Тихон подцепил язычок замка и оттянул его вбок. Размякшая от сырости древесина не хотела подаваться, но поэт приналег на нее всей массою и с негромким хрустом победил замок. В лицо пахнуло плесенью от старой мебели, натолканной на веранду. «Свечу бы или колбу химическую», – подумал граф Балиор и притворил за собой дверь, но запирать ее не стал, чтобы не возиться при отступлении.
До его слуха донесли веселые голоса из гостиной. Старясь ступать так, чтобы половицы не заскрипели, поэт двинулся по черному коридору, касаясь стены рукою. Пальцы наткнулись на картину, и он поспешно отдернул их, чтобы не обрушить произведение искусства на пол. По бокам остались библиотека с курительной, но заглядывать в них он не стал, а сразу отправился на второй этаж. Подслушивать разговор татей с Манефою никакого желания не возникло – явного смысла в этом поэт не видел. Скорее всего, вертопрашка любезничает с отцовыми прихвостнями, обмениваясь с ними сальностями в духе Тихоновых виршей. От такой мысли кровь прилила к лицу поэта, и он стиснул кулаки от гнева и досады на себя прежнего, изнемогавшего от страсти к прелестной девице Дидимовой.
«Довольно ее вспоминать!» – осадил он себя и продолжил путь наверх.
Ветер ощутимо задувал по коридору, шевеля одежду и черные букли графа Балиора – как видно, балконная дверца отчего-то была приоткрыта, так же как и кабинет Акинфия. Тихон заглянул в щель и увидел друга склонившимся над столом с пером в руке.
