– Жестко…
– А по-другому с ними нельзя, – пожал плечами комбат. – Когда сталкиваешься лицом к лицу с врагом, приходится убивать, ведь если не ты – то тебя. И афганцы знают, что, если прозвучит хоть один выстрел в нашу сторону, их кишлак будет стерт с лица земли. У нас есть приказ командующего беречь своих солдат и на каждый выстрел отвечать залпом. Так и делаем – на каждый выстрел – артналет, на каждый фугас – карательная операция, на каждое нападение – ковровая бомбардировка. Вот так мы исполняем здесь свой интернациональный долг. Только с каждым разрушенным домом, с каждым сожженным кишлаком на сторону душманов переходит все больше и больше афганцев. А воюют они от мала до велика. Война порождает войну, такой вот заколдованный круг получается. Но это еще не все, что я хотел тебе перед нашим выходом сказать. Находясь на задании – в горах или пустыне, в отрыве от основных сил, – мы не можем допустить, чтобы наше местонахождение было раскрыто. Случайный путник, будь-то мальчонка-пастух или сборщик хвороста, заметивший нашу стоянку или засаду, может сообщить о нас душманам. Поэтому у нас есть железный закон: кто группу увидел, тот не жилец. Понимай это как хочешь, но, когда ставкой наша жизнь и выполнение задания, мы не можем себе позволить играть в гуманизм. А еще часто перед нами ставят боевую задачу зачистить какой-нибудь кишлак, в котором могут скрываться душманы. Это у нас называется «зачисткой». Тактика действий тут такая: прежде чем войти за дувал или куда угодно, обязательно бросаешь гранату – РГД или лучше «эфку».
– Но там же могут быть женщины и дети, – заметил Илья.
– Могут, – не отрицал комбат. – И все равно – сначала граната, затем стреляем веером во все стороны, и только после этого смотрим, кто же там находился в помещении. Всех мужчин и даже подростков расстреливаем на месте. Только так мы можем избежать потерь среди своих солдат и офицеров. Я понимаю, что для тебя все это дико, но такова правда этой войны, и те, кто этого не понял, погибают здесь первыми. Месяц назад я так потерял своего замполита капитана Ивана Кудряшева. Мы преследовали афганского мальца лет десяти, которого мы застукали при установке мины. Настигли его в наполовину разрушенном глинобитном доме на окраине кишлака. Забившись в угол, малец затравленно смотрел на нас взглядом раненого зверька. Видел бы ты, сколько ненависти было в тех детских глазенках, но замполит пожалел афганского мальчонку. Он достал из своего рюкзака индивидуальный перевязочный пакет, чтобы перевязать его разбитую ручонку, и оставил этому юному партизану весь свой сухпаек, после чего молча кивнул мне на дверь. Я сам был растроган этой сценой, и мы пошли с ним на выход, но, едва переступили порог, нам вслед прогремел выстрел и замполит упал замертво. Малец, о котором он так заботился, застрелил его из какого-то ржавого «нагана» с гравировкой на стволе «Санкт-Петербург – 1861 г.» Поэтому никакой жалости к ним быть не должно, и на каждый их выстрел мы отвечаем шквалом свинца. Душманы нас точно жалеть не будут, и в плен к ним лучше не попадать. Только у нас в спецназе последний патрон для себя никто не бережет. Для себя мы оставляем последнюю гранату – это гораздо надежнее, и еще нескольких «духов» с собой на тот свет забрать можно. Вот так-то. Ну что, пресса, не передумал еще идти с нами в рейд?
– Нет, не передумал.
– Тогда готовься – мы выступаем в пять утра налегке. Ни касок, ни бронежилетов на операцию брать не будем. У нас считается, что разведчику стыдно напяливать на себя всю эту амуницию. Продуктов тоже берем с собой по минимуму, поскольку планируем вернуться засветло. Вопросы есть?
– Никак нет, – по-военному ответил Илья.
Рассказ комбата о юном афганском партизане произвел на него гнетущее впечатление. Да, этот замполит, возможно, был очень хорошим человеком, и прискорбно, что он погиб от руки того, с кем он так гуманно поступил. Но еще больше Илье было жаль малолетнего афганца, ведь этот пацан защищал свой дом от пришедших зачистить их кишлак чужеземцев, значит, правда была на его стороне. С первых дней своего пребывания на афганской земле Илья понял одно – афганцы не нуждались ни в нашей помощи, ни в нашей защите, которую наши пропагандисты называли интернациональным долгом. Мы без спроса вторглись в их средневековый мир, разрушили их кишлаки и мечети, попутно агитируя их за утопические идеи коммунизма, в которые и сами-то никогда не верили, и афганцы вправе защищать с оружием в руках свои устои, свою религию и свой уклад жизни.
После откровений комбата никаких иллюзий насчет пресловутого интернационального долга у него уже не оставалось. И правильнее было бы ему отказаться от этого рейда, и никто бы его за это не осудил – по женевской конвенции он, как представитель прессы, вообще не имеет права брать в руки оружие. Но не хотел он прослыть в глазах Насти трусом. В отличие от него, гражданского человека, лейтенант медицинской службы Анастасия Воронина исполняла свой воинский долг и не могла послать эту никому не нужную войну куда подальше и уехать в Кабул, чтобы жить с ним в фешенебельной гостинице «Интерконтиненталь». В кандагарском гарнизоне о таком комфорте нельзя было и мечтать.
Настя проживала в женском модуле с двумя медсестрами в узкой, по домашнему обустроенной комнатушке – палас на полу, на стенке коврик, столик со скатертью, кухня за фанерной перегородкой. Илью же поселили в офицерском модуле. В комнате с кондиционером он оказался один – вторая кровать пустовала, но Насте сейчас было не до любовных утех. Во второй половине дня в медсанбат поступило много раненых, и до утра она вряд ли могла освободиться. Ближе к вечеру Илья наведался к ней, но пообщаться им толком не удалось – Настю срочно вызвали в операционную, из которой санитары время от времени выносили в эмалированных ведрах ампутированные ноги и руки.
Вскоре к приемному отделению подвезли новую партию раненых на двух бэтээрах и медицинском гусеничном тягаче «таблетке». На этом же тягаче доставили и шестерых погибших. Сопровождавший их врач батальона доложил дежурному врачу медроты о раненых: трое тяжелых – один в голову осколочный и два пулевых в живот. Им нужна была срочная операция. У остальных бойцов были ранения средней степени тяжести и легкие – в основном осколочные в конечности. Дежурный врач распорядился выгружать всех. Илья не мог не помочь водителям и фельдшеру выносить лежачих, которых они размещали под навесом. Погибших тоже надо было выгрузить, только в другом месте – возле устроенного на окраине медсанбата морга, небольшого барака в окружении нескольких палаток. Как только они подъехали к моргу, Илью обдало нестерпимой вонью. Помогая выносить из тягача завернутые в брезент тела, он весь перепачкался кровью.
– Надо замыть пятна, пока свежие, а то джинсы свои потом не отстираешь, – посоветовал ему солдат в резиновом фартуке, вышедший из морга перекурить.
Когда Илья, морщась от невыносимого трупного запаха, от которого у него сразу начали слезиться глаза, зашел в помещение морга, чтобы замыть пятна на джинсах, он увидел зрелище не для слабонервных. Посреди барака на металлическом столе лежал труп, который фельдшер морга омывал из шланга, а в углу барака два пьяных в стельку солдата разбирали сваленные в кучу окровавленные ошметки. Еще один прикатил тележку с цинковым ящиком. Солдаты заполнили этот ящик фрагментами тел и отвезли его в сторону, чтобы приварить крышку.
