Разговаривать больше было не о чем. Толмачев ни на мгновение не сомневался в том, что Харт не блефует. Значит, миссия Блэквуда полностью провалена. Перед началом операции часть руководства утверждала, что никакого Джокера и Училища не существует, и нечего распылять силы, выслеживая и блокируя угрозы химер.
И все-таки было решено подстраховаться и поручить Блэквуду нейтрализовать Джокера, если таковой существует в природе.
Толмачев был против. Он считал, что существует Джокер или нет, а специально искать и заниматься глубокомосковским бурением ни в коем случае не следует. В отличие от Блэквуда, он был москвич и поэтому знал, что, если здесь, в центре, покопать, то можно докопаться аж до Господа Бога. А с Нечистым просто-напросто сыграть на сквере в шахматы.
Но нет, умники заокеанские не послушались и поручили провести профилактику Блэквуду. Вот он и провел.
Толмачев уже давно, с первых совместных операций, предчувствовал, что однажды Блэквуд подведет. Не мог не подвести, потому что в его арсенале всегда было только одно средство: убийство.
«Я всегда сначала убиваю, а потом смотрю, как оно и что», – любил, жизнерадостно посмеиваясь, приговаривать Блэквуд. Ну вот, хлопчик, мы, кажется, и досмеялись.
«На кой пес я с ними связался?» – подумал Толмачев, понимая одновременно, что и связался давным-давно, и сожалеть теперь об этом поздно.
Национальная военная диктатура… Ну так и устраивал бы своими. Людей, что ли, здесь бы не нашлось?
Все. Надо было думать о неотложных, то есть об оперативных решениях.
Генерал только минут десять как вернулся в свой огромный кабинет из западного крыла здания. Он лично проверил сигнал, что через это крыло несанкционированно проник человек.
Вначале, как только пришло это сообщение, Толмачев, естественно, заорал, как раненый вепрь: «Куда смотрели?!»
И в самом деле, западное крыло было укреплено не хуже, чем центральный вход. А учитывая узкие двери, то есть небольшую площадь возможного проникновения, вообще трудно было вообразить, как охрана ухитрилась пропустить кого-то.
Как только Толмачев перестал на какую-то минуту орать, ему пояснили, что задержать нарушителя не смогли, потому что с его стороны был применен «Танец».
«Танцем» спецназы называли некое антиинерционное состояние, в которое, якобы, может произвольно впадать особо тренированный и способный на то человек.
В этом состоянии он как бы не подчинялся тяготению и инерции, то есть мог производить произвольные перемещения под любыми градусами, никак не подготовленные прыжки, повороты, вращения, использовать любые предметы мебели с той же непринужденностью, как обезьяны ветви деревьев.
Никто и никогда не видел «Танца» в чьем бы то ни было исполнении в полном объеме. Трезвые головы склонялись к мысли, что то была лишь красивая легенда, придуманная инструкторами по боевым единоборствам.
Но Толмачеву были доступны закрытые сообщения о странных случаях проникновений и покушений, случавшихся в разных концах земного шара. Успешность таких попыток можно было объяснить только применением нападавшей стороной «Танца».
В таких случаях рассказы охранников, мимо которых кубарем, вприскачку, паря, складываясь и выворачиваясь на лету, промчалось некое существо человеческого обличия, носили крайне сбивчивый и противоречивый характер. Так было и на этот раз. Толмачев, даже не дослушав их, вернулся к себе, прикидывая, кто во всем российском спецназе, если хоть один такой существует, смог бы по-настоящему «станцевать». И понимал, что, по крайней мере, один такой есть.
Ну, стало быть, одно к одному.
И не решить ли тогда все проще?
Он еще раз прошелся по своему гигантскому кабинету и окончательно ощутил, насколько неуютен этот огромный, сугубо деловой простор. Тогда он открыл небольшую дверь, которая вела в комнату отдыха, обставленную диваном, столиком с телефонным аппаратом с гербовым диском и высоким холодильником «Розен Лев».
Толмачев опустился на диван, выдвинул нижний ящичек телефонного столика и засунул туда руку, нашаривая пистолет.
Металл больно ударил его сзади под ухо, и он тут же понял, что зря искал. Его пистолет уже нашли до него. И изъяли. И теперь рука, раздвинув шторку, которая закрывала нишу около холодильника, ткнула этим же пистолетом ему под ухо.
– Ты, что ли, Иван Григорьевич? – спросил Толмачев.
– Я, – ответил подполковник Кублицкий, – я и твоя смерть.
– Подожди… Я хотел… Военная диктатура… Мы же с тобой об этом часто говорили. А ребята… они погибли не зря.
– Ты действовал на чужие деньги и в чужих интересах. Какая диктатура? Какой еще диктатор? Уж не ты ли?
– Ваня…Ты подожди…
– А ведь ты совсем черный, Толмачев. Ты еще чернее, чем дыра, в которую ты полетишь.
– Ваня… Все могло быть по-другому.
– А вот это ты объяснишь уже там, куда ты сейчас отправишься. А здесь, что же… – прощай!
Кублицкий нажал курок.
Генерал Толмачев с разбитой головой повалился на столик, заливая кровью гербовый телефонный диск.
Если бы они вышли из лифта на первом этаже и обошли бы высотку снаружи, чтобы попасть в западное крыло, то можно было еще успеть. Но Карнаух, опасаясь, что на улице их могут засечь, решил не рисковать.
Он опустился вместе с Алексом в первый подземный этаж, и только там они покинули лифт. На этом уровне, как это иногда планируют в обширных по площади, многокорпусных медицинских центрах, по диагонали под всем зданием шла галерея. Вот именно по ней, по этому выложенному грубо обработанным гранитом коридору, двое мужчин достаточно быстрым шагом спешили пересечь здание и попасть в его западное крыло.
Но уже в лифт в этом самом западном крыле садились двое других мужчин, которые никак не предполагали, что счет для них пошел на секунды. Это были, разумеется, два широко известных в кругах, близких к пивной на Смоляге, литератора – Герб и Пафнутий.
Литератор, как известно, велик и могуч, пока не покидает области своей компетенции. Эти же двое решили вдруг поинтересоваться, так ли оно все снаружи, как в их складных сюжетах.
Они поднялись на двенадцатый этаж и подошли к двери, на которой мелом довольно небрежно, как будто наспех и только что, было выведено – «12, Фи, Бета, Каппа: кто хочет заработать?» Дребедень, одним словом. Но это была дребедень, о которой американец уговорился по телефону с Пафнутием.
Пафнутий постучал в дверь и, когда никто не ответил, открыл ее, – что тоже было оговорено, – и оба приятеля вошли внутрь. Комната производила впечатление нежилой: в конце ее пустого пространства стоял шкаф размером почти в точности со стену, к которой он примыкал, да сразу справа от входной двери был выгорожен шторкой небольшой участок для рукомойника.
Герб тут же скользнул за эту шторку, приготовившись стать свидетелем интересной сцены между двумя профессионалами: шпионом и литератором.
