Через мгновение она приходит в себя.
– На рассвете, – соглашается она.
– У меня для вас письмо.
Он протягивает ей письмо, на котором я вижу печать ее мужа, единорога. Дорого бы я дала, чтобы узнать, о чем он ей пишет в частном письме. Она поворачивается ко мне с письмом в руке.
– Прошу меня извинить, – говорит она.
Мы обмениваемся тщательно выверенными реверансами, и она торопится в свою комнату, чтобы прочесть письмо и велеть слугам собираться.
Мы с Марией смотрим ей вслед.
– Если Его Светлость не оправится… – тихо произносит Мария.
– Думаю, нам лучше поехать с леди Фрэнсис, – говорю я. – Думаю, всем нам нужно вернуться в Лондон. Можем поехать с ее спутниками.
– Она, вероятно, захочет поспешить.
– Я тоже.
Большая Северная дорога, январь 1536 года
Мы проводим в дороге одну ночь, изо всех сил спеша в Лондон; по пути мы спрашиваем, есть ли новости, но строго запрещаем слугам говорить, почему мы так торопимся обратно ко двору.
– Если народ узнает, что король тяжело ранен, боюсь, будет восстание, – тихо говорит мне Фрэнсис.
– Никакого сомнения, – мрачно отзываюсь я.
– И вы примкнете…
– К верным, – коротко отвечаю я, не объясняя, что это означает.
– Нужно будет учредить регентство, – говорит она. – Чудовищно длинное регентство при принцессе Елизавете, если только…
Я жду, хватит ли у нее смелости договорить.
– Если только, – произносит она, ставя точку.
– Будем молиться, чтобы Его Светлость выздоровел, – просто говорю я.
– Невозможно представить страну без него, – соглашается Фрэнсис.
Я киваю, глядя на спутников, и думаю, что это вовсе не невозможно; поскольку каждый из них именно об этом и думает.
Мы останавливаемся на ночь в трактире, где могут разместиться дамы и служанки, но мужчинам придется отправиться на ближайшие фермы, а стражам спать в амбарах. Так что мы знаем, что у нас мало охраны, когда слышим шум подъезжающих всадников и видим, как они в сумерках мчатся по дороге – полдюжины взмыленных лошадей.
Дамы отходят за большой стол пивной, а я иду навстречу тому, что нас ждет, – что бы это ни было. Лучше уж я выйду, чтобы взглянуть на свой страх, чем позволю ему с топотом ввалиться к себе в комнаты. Фрэнсис, маркиза Дорсетская, которая всегда так рвется быть первой, уступает мне первенство в опасности, и я стою одна, дожидаясь, пока лошади остановятся у дверей. В свете, падающем из двери, к которому потом внезапно присоединяется мерцание факела, принесенного одним из конюхов, я вижу зелено-белую королевскую ливрею, и мое сердце замирает от страха.
– Гонец к графине Вустерской, – говорит всадник.
Елизавета Сомерсет спешно подходит и забирает письмо с соколом на печати. Я позволяю остальным женщинам сгрудиться вокруг нее, пока она ломает печать Болейн и подносит письмо к факелам, чтобы прочесть его при мерцающем свете; но никто больше не видит, что ей написали.
Я выхожу на дорогу и улыбаюсь гонцу.
– Путь неблизкий и по холоду, – замечаю я.
Он бросает повод мальчишке-конюху.
– Это да.
– И, боюсь, в трактире постели не найдется, но я могу отправить ваших людей на ближайшую ферму, где ночует моя стража. Они позаботятся о том, чтобы вам дали еды и нашли место для отдыха. Вы вернетесь в Лондон с нами?
– Я должен завтра на рассвете доставить графиню ко двору, прежде всех вас, – ворчит он. – И я знал, что здесь негде ночевать. И, полагаю, поесть тоже нечего.
– Можете послать своих людей на ферму, а вас я смогу усадить сегодня за здешний стол, – говорю я. – Я – графиня Солсбери.
Он низко кланяется.
– Я знаю, кто вы, Ваша Милость. Я Томас Форест.
– Будьте моим гостем сегодня за ужином, мистер Форест.
– Буду весьма благодарен за ужин, – отвечает он.
Потом поворачивается и кричит своим людям, чтобы следовали за мальчишкой-конюхом, который с факелом проводит их на ферму.
– Да, – говорю я, провожая его внутрь, где накрывают столы для ужина и придвигают к ним скамьи; гонец чувствует запах жарящегося в кухне мяса. – Но что за спешка? Королеве так срочно понадобилась ее дама, что она посылает вас через полстраны зимой? Или это просто причуда беременной женщины, которую вам пришлось исполнить?
Он наклоняется ко мне.
– Мне ничего не говорят, – произносит он. – Но я человек женатый. Я знаю признаки. Королева легла в постель, и все носятся с горячей водой и полотенцами, и все, от самой знатной дамы до последней кухонной девчонки-служанки, говорят с любым мужчиной, словно мы совсем безмозглые, а то и злодеи. Позвали повитух. Но колыбель не принесли.
– Она теряет ребенка? – спрашиваю я.
– Сомнений нет, – отвечает он с жестокой прямотой. – Еще один мертвый ребенок Тюдоров.
Бишем Мэнор, Беркшир, весна 1536 года
Я оставляю дам, которые торопятся ко двору, где король выздоравливает после падения и учится жить с известием о потере еще одного ребенка, и не спеша еду домой. Вопрос, единственный вопрос теперь в том, как король примет смерть сына – потому что ребенок был мальчиком. Увидит ли он в ней знак неодобрения Божия и набросится ли с обвинениями на вторую жену, как набросился на первую?
Я провожу несколько часов на коленях в часовне приората, думая об этом. Мои домашние, Господь их благослови, достаточно хорошо обо мне думают, чтобы счесть, что я молюсь. Увы, на деле я не молюсь. В тишине и покое приората я снова и снова прокручиваю в уме, как может поступить мальчик, которого я когда-то знала, теперь, когда стал мужчиной и столкнулся с сокрушительным разочарованием.
Мальчик, которого я знала, скорчился бы от боли после такого удара, но потом обратился бы к тем, кого любил и кто любил его; и, утешая их, подбодрил бы себя.
– Но он больше не мальчик, – тихо говорит мне Джеффри, присоединившийся однажды к моему бдению и стоящий на коленях рядом, когда я шепотом рассказываю ему о своих мыслях. – Он даже не молодой человек. Удар в голову его серьезно потряс. Он делался хуже, без сомнения, он портился, как молоко, скисающее на солнце, но теперь, внезапно, все стало совсем плохо. Монтегю говорит, что король словно понял, что умрет, так же, как его жена королева.
– Думаешь, он о ней хоть немного горюет?
– Пусть он и не хотел к ней возвращаться, он знал, что она есть, что она его любит, молится за него, надеется, что они помирятся. Потом он внезапно оказывается на грани смерти, а потом умирает его ребенок. Монтегю говорит, он решил, что Бог его оставил. Ему нужно придумать этому какое-то объяснение.
