– Это изменническое мнение, – роняет король. – Он хуже Томаса Мора, гораздо хуже. Томас Мор не должен был умирать за то, что сказал, а он ничего подобного не говорил. Это Мор сегодня должен жить, он был лучшим из моих советников, а вашего сына надо обезглавить вместо него.
Я сглатываю.
– Реджинальду не следовало писать ничего, что даже намекает на измену, – тихо произношу я. – Я должна молить вас о прощении от его имени, если он так поступил. Я не знала, о чем он пишет. Не знала, что изучает. Он многие годы был вашим ученым, исполнял ваши повеления.
– Он говорит то, что вы все думаете! – Генрих поднимается и наклоняется ко мне; его маленькие глазки пылают гневом. – Вы посмеете это отрицать? Мне в лицо? В лицо?
– Я не знаю, что он говорит, – отвечаю я. – Но никто из членов моей семьи, живущих в Англии, ни разу не сказал, не подумал и даже во сне не видел ни единого слова измены. Мы вам верны.
Я разворачиваюсь к Кромвелю.
– Мы безотлагательно приняли присягу, – говорю я. – Вы закрыли Бишемский приорат, который основала моя семья, и я не стала жаловаться, даже когда вы назначили приора по своему выбору, выгнав приора Ричарда и всех монахов, и обчистили часовню. Вы забрали драгоценности леди Марии по описи, которую я составила, когда вы ее посадили под замок, я подчинилась вам и не написала ей ни слова. Монтегю – ваш верный слуга и друг, Джеффри служит вам в парламенте. Мы ваши родственники, верные родственники, и мы никогда ничего не делали против вас.
Король внезапно бьет по столу тяжелой ладонью, звук похож на выстрел пистолета.
– Это невыносимо! – ревет он.
Я не вздрагиваю, я веду себя очень спокойно. Повернувшись к королю, я гляжу ему прямо в лицо, как смотритель в Тауэре глядит на диких зверей. Томас Мор как-то сказал мне: ни льву, ни королю нельзя показывать свой страх, иначе умрешь.
Король наклоняется вперед и кричит мне в лицо:
– Куда ни повернусь, против меня затевают заговор, шепчутся, пишут, – он в гневе сбрасывает рукопись Реджинальда на пол. – Никто не думает о том, что я делаю для страны, о том, как я страдаю, ведя страну вперед, из тьмы к свету, служа Господу через всех, кто меня окружает, всех…
Он неожиданно набрасывается на Кромвеля.
– Что творится в Линкольне? В Йоркшире? Что говорят против меня? Почему вы не заставите их замолчать? Зачем они бродят по улицам Гулля? И как вы позволили Поулу написать такое? – кричит он. – Почему вы такой глупец?
Кромвель качает головой, словно поражается собственной глупости. И в то же мгновение, раз уж его винят в дурных новостях, он начинает преуменьшать их важность. Только что он был моим обвинителем; теперь он соответчик, и преступление сразу становится не таким уж серьезным. Я вижу, как он разворачивается, словно танцор в маске, чтобы пробежать вдоль ряда в обратном направлении.
– Герцог Норфолк подавит волнения на севере, – успокаивает короля Кромвель. – Кучка крестьян требует хлеба, это ерунда. И вот это, от вашего ученого Реджинальда Поула, – это ничего не значит. Всего лишь частное письмо. Всего лишь мнение одного человека. Если Ваше Величество соизволит его отвергнуть, чего оно будет стоить? Вы по природе своей понимаете больше, чем он. Кто станет это читать, если вы отвергнете? Кому есть дело до того, что думает Реджинальд Поул?
Генрих бросается к окну и выглядывает в мягкие сумерки. Совы, живущие на чердаках этого старого здания, принялись ухать, и когда король стоит у окна, большая белая сипуха беззвучно скользит мимо, вскинув тихие крылья. По всему городу звонят колокола. На мгновение я задумываюсь о том, что станется с этим королем, если колокола переменят звон и люди услышат призыв к восстанию.
– Вы напишете сыну, – выплевывает Генрих, не оборачиваясь. – И велите ему приехать в Англию, чтобы встретиться со мной лицом к лицу, по-мужски. Вы отречетесь от него. Скажете ему, что он вам больше не сын, раз выступил против вашего короля. Я не потерплю частичной верности. Или вы служите мне, или вы его мать. Можете выбрать.
– Вы мой король, – просто отвечаю я. – Вам на роду было написано стать королем, вы всегда были моим королем. Я не могу это отрицать. Вам судить, что лучше для всего королевства и для меня, вашей покорной и любящей служанки.
Он оборачивается, смотрит на меня, и внезапно его гнев точно испаряется. Генрих улыбается, словно я сказала что-то очень здравое с его точки зрения.
– Мне на роду было написано стать королем, – тихо произносит он. – Это воля Господа. Говорить иное – лгать пред Ним. Скажите это сыну.
Я киваю.
– Бог отодвинул Артура, чтобы сделать меня королем, – напоминает он мне, едва ли не смущенно. – Разве не так? Вы видели, как Он это совершил. Вы были свидетелем.
Я не показываю, чего мне стоит разговор о смерти Артура с его младшим братом.
– Сам Господь посадил вас на трон, – соглашаюсь я.
– Лучший выбор, – отвечает он.
Я в знак согласия склоняю голову.
Король вздыхает, словно наконец добрался до места, где ему будет спокойно.
Я бросаю взгляд на Кромвеля; похоже, аудиенция окончена. Кромвель кивает, он несколько бледен. Я думаю, что Кромвелю иной раз тоже приходится глубоко копать, чтобы найти мужество перед лицом чудовища, которое он создал.
Я делаю реверанс и собираюсь развернуться, чтобы выйти, но незаметное предупреждающее движение руки секретаря, который молча стоит у дальнего края стола, напоминает мне, что нам больше не позволено поворачиваться к королю спиной. Он так велик, что, покидая его, мы должны пятиться.
Я из старой королевской семьи Англии. Мой отец был братом двух королей. Мгновение, долю мгновения я думаю, что буду выглядеть глупо, если попячусь, выказывая почтение этому толстому тирану, повернувшемуся ко мне спиной; он даже не видит преклонения, которое мне велено изобразить. Потом я думаю, что глуп лишь тот, у кого не получится выжить в наше опасное время, и улыбаюсь Томасу Кромвелю, как бы говоря, – если только он способен понять, – насколько мы готовы унизиться, мы с вами? Чтобы сберечь головы на плечах? Я снова делаю реверанс, прохожу шесть шагов спиной вперед, нащупываю за спиной дверную ручку и выскальзываю прочь.
После вечерни, поздно вечером, ко мне приходит Монтегю.
– Что он тебе сказал? – спрашивает он.
Волосы у него стоят дыбом, словно он в отчаянии запускал в них пальцы. Я приглаживаю ему волосы и поправляю шляпу. Он отдергивает голову от моего прикосновения.
– Он так на меня накинулся. Это письмо Реджинальда чуть нас всех не погубило. Не думаю, что он когда-нибудь его простит. Он не выносит осуждения. Он на меня кричал.
– Он сказал мне, что я должна отречься от Реджинальда, – признаюсь я. – В таком гневе я его раньше не видела.
– Он напугал Кромвеля, – говорит Монтегю. – Я видел, как у него дрожали руки. Я опустился на колени, клянусь, у меня подкосились бы ноги, если бы я стоял. За обедом ему было не угодить. Королева заговорила с ним о какой-то милости для кого-то, и он ответил, что его расположение к ней не столь велико, чтобы она расточала его на прочих. При всех! Я думал, она расплачется при всем дворе. После обеда он отвел меня в сторону – и вышел из себя.
