Леди матушка, я так полон надежд.
Сожги это письмо.
Л’Эрбер, Лондон, ноябрь 1536 года
Я должна была бы готовить Бишем к Рождеству, но ни за что не могу взяться, когда думаю о двух своих сыновьях, о королевской армии у них за спиной и паломниках перед ними; все ждут согласия короля на перемирие. В конце концов я беру детей Монтегю, Катерину, Уинифрид и Гарри, и еду в Лондон, надеясь узнать новости.
Я не обещаю внукам, что они посетят настоящую коронацию, но они знают, что король дал слово короновать свою жену и церемония должна пройти в День Всех Святых. Сама я думаю, что он не сможет себе позволить пышную коронацию, он ведь все время посылает на север людей и оружие и будет зол и напуган. Он не сможет уверенно выступать перед толпой, чтобы все восхищались им и его новой красавицей-женой. Это восстание выбило его из колеи, и в этом состоянии, заново охваченный детскими страхами, что недостаточно хорош, он просто не сможет задумать пышную церемонию.
Приехав и помолившись в домашней часовне, я сразу же иду в зал приемов, чтобы встретиться с крестьянами и просителями, которые хотят меня увидеть, пожелать счастливого Рождества, подать прошения и заплатить аренду и пени за квартал. Среди них я узнаю священника, друга моего изгнанного капеллана, Джона Хелиара.
– Можешь идти, – говорю я своему внуку Гарри.
Он смотрит на меня снизу вверх, личико его сияет усердием.
– Я могу остаться, леди бабушка, я буду вашим пажом. Я не устал стоять.
– Нет, – отвечаю я. – Я могу тут пробыть весь день. А ты иди на конюшню, можешь погулять по улицам, осмотреться.
Он отвешивает мне поклон и вылетает из комнаты, как стрела с тетивы, и только тут я киваю другу Хелиара и жестом даю понять мажордому, что тот может выйти и говорить со мной.
– Ричард Лэнггриш из Хейвента, – напоминает он мне.
– Конечно, – улыбаюсь я.
– У меня привет от вашего сына Джеффри. Я был с ним в армии короля на севере.
– Рада это слышать, – отвечаю я. – Я рада, что мой сын преуспевает на королевской службе. Он здоров?
– Оба ваших сына здоровы, – говорит он. – И уверены, что эти беды скоро окончатся.
Я киваю.
– Можете отобедать сегодня в зале, если желаете.
Он кланяется.
– Благодарю вас.
Подходит кто-то еще, с какой-то жалобой по поводу цены эля в одной из пивных, принадлежащих моим людям, и мажордом занимает место рядом со мной и записывает просьбу.
– Приведите этого человека в мои покои перед обедом, – тихо говорю я. – Позаботьтесь о том, чтобы его никто не видел.
Он даже не моргает. Просто записывает жалобу на разбавленный водой эль и кружки, которые меньше мерки, и машет, чтобы подошел следующий проситель.
Лэнггриш ждет меня у огня в моей комнате, спрятавшись, как тайный любовник. Я не могу сдержать улыбку. Времена, когда мужчины ждали меня в моей спальне, давно прошли, я вдовею тридцать два года.
– Какие новости? – Я сажусь в кресло у огня, а он встает передо мной.
Он молча показывает мне лоскуток, талисман, какой, бывает, пришивают к воротнику. Это кокарда, такая же, как та, что дал мне Том Дарси, Пять ран Христовых и белая роза над ними. Я безмолвно касаюсь ее, словно это священная реликвия, и возвращаю кокарду ему.
– Паломники распустили большую часть своего войска, они ждут, что король согласится на их условия. Король отдал бесчестный приказ Тому Дарси: встретиться с предводителем паломников Робертом Аском, будто бы чтобы честно поговорить, захватить его и передать людям Кромвеля.
– Что ответил Том?
– Сказал, что на его плаще такого пятна никогда не будет.
Я киваю.
– Том, как есть. А мои сыновья?
– Оба здоровы, оба каждый день отпускают из своих отрядов людей, чтобы те присоединились к паломникам, но они оба под присягой в королевских войсках, и никто не подозревает ничего иного. Король просил уточнить требования паломников, и они их объяснили.
– Монтегю и Джеффри считают, что король выполнит требования?
– У него нет выхода, – просто отвечает Лэнггриш. – Паломники в мгновение могут одолеть королевскую армию, просто ждут ответа, потому что не хотят войны и потому что верны королю.
– Как они могут называть себя верноподданными? Во всеоружии? Вешая его слуг?
– Смертей было примечательно мало, – говорит он. – Потому что с паломниками почти все согласны.
– Томас Лей? Повешение он заслужил, соглашусь.
Лэнггриш смеется.
– Его бы повесили, если бы поймали, но он сбежал. Послал к ним, как трус, своего повара, и того повесили вместо него. Паломники не против лордов или короля. Они винят только советников. Надо изгнать Кромвеля, прекратить разрушение монастырей и вернуть вас и вашу семью в королевский совет.
Он хитро смотрит на меня и улыбается.
– У меня новости и о другом вашем сыне, Реджинальде.
– Он в Риме? – горячо спрашиваю я.
Лэнггриш кивает.
– Его скоро сделают кардиналом, – благоговейно произносит он. – Он вернется в Англию кардиналом и восстановит церковь во славе ее, как только король согласится на требования паломников.
– Папа отправит моего сына домой восстанавливать церковь?
– Спасти всех нас, – набожно отвечает Лэнггриш.
Л’Эрбер, Лондон, декабрь 1536 года
В этом году мы проводим двенадцать дней Святок по-старому. Пусть приорат в Бишеме и закрыт, но здесь, в Лондоне, я открываю свою часовню, ставлю свечи Адвента на окна и оставляю дверь открытой, чтобы любой мог зайти и увидеть алтарь, покрытый золотой парчой, потир и распятие, сверкающее в пахнущей ладаном тьме, сияние хрустальной дарохранительницы, хранящей таинство Тела Христова, улыбающиеся уверенные лица святых, написанных на стенах, хоругви и знамена моей семьи. В темном углу часовни смутно светится на знамени белая роза, напротив нее – сочная фиалка Поулов, имперского, папского пурпурного цвета. Я опускаюсь на колени, утыкаюсь лицом в ладони и думаю, что нет причины Реджинальду не стать Папой.
Рождество выдается чудесное – для нашей семьи и для Англии. Возможно, в этом году Реджинальд возвратится домой, чтобы вернуть церкви ее законное место, а мои сыновья вернут на законное монаршее место короля.
Я узнаю из записки от кузины Гертруды, от гонца испанского посла, от собственных своих людей в Лондоне, что короля убедили: никакой Англией, тем более севером, он править не сможет, если не заключит соглашение с паломниками. Ему сказали, прямо и уважительно, что церковь должна вернуться к Риму, а прежние благородные советники – в королевские покои. Король может выражать недовольство, говорить, что никто не имеет права указывать ему, с кем советоваться, но на деле знает, – и все лорды знают, и джентльмены, и городские общины, – что с тех пор, как он отдал высокие посты писарям из простолюдинов и сделал вид, что женился на дочери моего мажордома, в его правлении все пошло не так.
