– Я никогда прежде его таким не видела, – говорит она. – Я не знаю, что делать.
– Что с ним? – мягко спрашивает Монтегю.
– Плачет, – отвечает Констанс. – Беснуется, мечется по комнате. Колотит в дверь, но никто не приходит. Хватается за решетку на окне, трясет ее, словно думает, что может развалить стену Тауэра. А потом повернулся, упал на колени и заплакал, говоря, что не вынесет всего этого.
Я в ужасе.
– Его не тронули?
Она качает головой:
– Тело нет, но гордость…
– Он сказал, что ему вменяют? – терпеливо спрашивает Монтегю.
Она качает головой:
– Вы меня не слышите? Он не в себе. Он обезумел.
– Он помутился в уме?
Я слышу в голосе Монтегю надежду.
– Он как безумец, – говорит Констанс. – Молится, плачет, потом вдруг заявляет, что ничего не сделал, а потом – что его вечно все винят и что надо было бежать, но вы его остановили, что вы всегда его останавливаете, а потом говорит, что все равно не может остаться в Англии из-за долгов.
Она переводит взгляд на меня.
– Говорит, что его мать должна расплатиться по его долгам.
– Ты можешь сказать, допрашивали его толком или нет? Ему предъявили какое-нибудь обвинение?
Она качает головой.
– Нужно послать ему одежду и еду, – говорит она. – Ему холодно. В его комнате нет огня, а у него с собой только дорожный плащ. И он его бросил на пол и топтал ногами.
– Я сейчас же распоряжусь, – говорю я.
– Но ты не знаешь, допросили ли его и что он сказал? – уточняет Монтегю.
– Он говорит, что ничего не сделал, – повторяет она. – Говорит, что к нему приходят каждый день и кричат на него. Но он ничего не говорит, потому что ничего не сделал.
Тяготы Джеффри длятся еще день. Я посылаю мажордома с теплой одеждой, приказав ему купить еды в ближайшей к Тауэру пекарне и дать моему мальчику толком поесть, но он возвращается и говорит, что стражи взяли одежду, но ему показалось, что они оставят ее себе, а еды ему заказать не позволили.
– Я пойду завтра с Констанс и посмотрю, смогу ли я заставить их хотя бы отнести ему обед, – говорю я Монтегю, входя в гулкий зал приемов Л’Эрбера. В зале никого нет – ни просителей, ни крестьян, ни друзей. – А она может отнести ему зимний плащ, и немного белья, и постель.
Монтегю стоит у окна, склонив голову, и молчит.
– Ты видел короля? – спрашиваю я его. – Ты смог с ним поговорить про Джеффри? Он знал, что Джеффри арестован?
– Уже знал, – без выражения произносит Монтегю. – Я ничего не мог сказать, потому что он уже знал.
– Кромвель действовал с его позволения?
– Этого мы никогда не узнаем, леди матушка. Потому что король узнал о Джеффри не от Кромвеля. Он узнал от самого Джеффри. Джеффри, как выясняется, ему написал.
– Написал королю?
– Да. Кромвель показал мне письмо. Джеффри написал королю, что, если король прикажет устроить его с удобством, он расскажет все, что знает, пусть это и касается его собственной матери и брата.
Я слышу эти слова, но какое-то время не могу понять их смысл. Потом понимаю.
– Нет! – Я в ужасе. – Это не может быть правдой. Это наверняка подлог. Кромвель тебя обманывает! Это в его духе!
– Нет. Я видел записку. Это рука Джеффри. Я не ошибся. Именно это он и написал.
– Он предложил предать меня и тебя за теплую одежду и хороший обед?
– Похоже на то.
– Монтегю, он, должно быть, лишился рассудка. Он бы никогда такого не сделал, он не причинит мне вред. Наверное, он сошел с ума. Господи, мой бедный мальчик, он, наверное, в бреду.
– Будем надеяться, – злобно произносит Монтегю. – Ведь если он сошел с ума, он не может давать показания.
Констанс возвращается из Тауэра. Ее поддерживают двое слуг, она не может идти и не может говорить.
– Он болен? – Я беру ее за плечи и вперяюсь в лицо, словно могу увидеть, что не так с моим сыном, на пустом от ужаса лице его жены. – Что случилось? Что такое, Констанс? Расскажи!
Она качает головой и стонет:
– Нет, нет.
– Он лишился ума?
Она закрывает лицо руками и всхлипывает.
– Констанс, ответь мне! Его пытали на дыбе? – Я произношу то, чего сильнее всего боюсь.
– Нет, нет.
– У него ведь не горячка, нет?
Она поднимает голову.
– Леди матушка, он пытался себя убить. Взял нож со стола и бросился на него, и он воткнулся рядом с сердцем.
Я выпускаю ее и хватаюсь за стул, чтобы удержаться на ногах.
– Рана смертельная? Смертельная? У моего мальчика?
Она кивает:
– Он очень плох. Мне не позволили с ним остаться. Я видела у него на груди толстую повязку, его пристегнули двумя ремнями. Он не говорит. Не может. Лежал на кровати, и сквозь повязки сочилась кровь. Мне сказали, что он сделал, а он молчал. Отвернулся к стене.
– У него был врач? Его перевязали?
Она кивает.
Монтегю входит в комнату у нас за спиной, лицо у него страшное, улыбка перекошена.
– Нож с обеденного стола?
– Да, – отвечает Констанс.
– А обед был хороший?
Вопрос такой дикий, такой странный посреди этой трагедии, что Констанс поворачивается и глядит на Монтегю.
Она не понимает, о чем он; но я понимаю.
– Он очень хорошо пообедал, несколько блюд, и огонь в очаге развели, и кто-то принес ему новую одежду, – отвечает она.
– Нашу одежду?
– Нет, – растерянно отвечает она. – Кто-то прислал ему новые вещи; но мне не сказали кто.
Монтегю кивает и, не сказав больше ни слова, выходит из комнаты. Он даже не смотрит на меня.
На следующее утро за тихим завтраком в моих покоях мы сидим рядом перед столиком возле моего камина, и Монтегю говорит мне, что его слуга не вернулся вчера вечером домой, и никто не знает, где он.
– Что ты думаешь? – тихо спрашиваю я.
– Думаю, Джеффри сказал, что он носит мои письма и исполняет поручения, и его арестовали, – так же тихо отвечает Монтегю.
– Сынок, я не верю, что Джеффри предал нас или кого-то из наших людей.
– Леди матушка, он обещал королю, что предаст нас обоих за теплую одежду, дрова и хороший обед. Ему вчера подали хороший обед, а сегодня принесли завтрак. Сейчас его допрашивает Уильям Фитцуильям, граф Саутгемптон. Он ведет дознание. Лучше для Джеффри и для всех нас было бы, если бы он ударил себя ножом в сердце и попал.
