Он качает головой. Я заставляю себя выпрямиться и иду в зал приемов.
Я знала Уильяма Фитцуильяма, еще когда он играл с принцем Генрихом в детской, а теперь он свежий граф. Мне известно, как рад он будет почестям. Он кланяется мне, но в его лице нет тепла. Я улыбаюсь ему и поворачиваюсь к епископу Или, Томасу Гудричу.
– Милорды, я рада вам в замке Уорблингтон, – приветливо произношу я. – Надеюсь, вы с нами отобедаете? И заночуете?
Уильям Фитцуильям достаточно благороден, чтобы ему было слегка неловко.
– Мы здесь для того, чтобы задать вам некоторые вопросы, – говорит он. – Король повелевает вам отвечать правду во имя вашей чести.
Я киваю, все еще улыбаясь.
– И мы останемся, пока не получим удовлетворительного ответа, – говорит епископ.
– Останьтесь, сколько пожелаете, – неискренне произношу я и киваю мажордому. – Проследите, чтобы людей лордов устроили, а лошадей поставили в конюшни, – говорю я. – И поставьте дополнительные скамьи для обеда, а для наших досточтимых гостей подготовьте лучшие спальни.
Он кланяется и выходит. Я осматриваю свой многолюдный зал приемов. Все шепчутся, ничего не ясно, ничто еще не произнесено вслух, просто есть ощущение, что крестьянам и просителям не нравятся эти знатные джентльмены, приехавшие из Лондона, чтобы допросить меня в моем собственном доме. Никто не произносит ни единого слова неверности, но шепот гудит, как глухое рычание.
Уильям кажется смущенным.
– Может быть, пройдем в более удобную комнату? – спрашивает он.
Я смотрю по сторонам и улыбаюсь своим людям.
– Сегодня я не смогу с вами поговорить, – внятно произношу я, чтобы самая бедная вдова в задних рядах меня расслышала. – Мне очень жаль. Я должна ответить на вопросы этих знатных лордов. Я скажу им, как говорю вам, как вы все знаете, что ни я, ни мои сыновья никогда не допускали ни мысли, ни поступка, ни даже тени того, что может быть сочтено неверностью королю. И никто из вас тоже ничего такого не делал. И никто из нас никогда ничего подобного не совершит.
– Легко сказать, – неприязненно произносит епископ.
– Потому что это правда, – отрезаю я и веду их в свои личные покои.
Под окном эркера стоит стол, за которым я иногда пишу, и четыре стула. Я жестом предлагаю им садиться, где пожелают, а сама сажусь спиной к зимнему свету, лицом к комнате.
Уильям Фитцуильям говорит мне, словно это не так и важно, что он допрашивал моих сыновей Джеффри и Монтегю. Я киваю, услышав об этом, и подавляю быстрый укол смертельного гнева при мысли, что этот выскочка допрашивал моих мальчиков, моих мальчиков Плантагенетов. Он говорит, что оба они открыто с ним говорили; он дает понять, что знает о нас все, а потом принуждает меня признать, что я слышала, как они высказывались против короля.
Я целиком и полностью это отрицаю, я говорю, что и сама я в жизни не сказала ни слова против Его Величества. Говорю, что мои мальчики никогда не выражали желания последовать за Реджинальдом и что я не писала тайных писем своему огорчающему мать сыну. Я не знаю ничего об управляющем Джеффри Хью Холланде, кроме того, что он оставил службу у Джеффри и начал свое дело, по-моему, в Лондоне, по-моему, стал купцом. Он, возможно, отвозил во Фландрию наши письма о семейных новостях. Я знаю, что Джеффри был у лорда Кромвеля и все ему объяснил, и его это вполне удовлетворило, а Холланду вернули товары. Я этому рада. Лорд Кромвель отвечает за безопасность короля, мы должны быть ему благодарны за то, что он исполняет этот великий долг. Мой сын с радостью ему все рассказал. Я никогда не получала тайных писем и никогда их не жгла.
Они снова и снова спрашивают меня об одном и том же, и я снова и снова говорю им лишь то, что уже сказала: я ничего не сделала, мои сыновья ничего не сделали, и против нас нет никаких свидетельств.
Потом я встаю из-за стола и извещаю их, что в это время привыкла молиться в нашей семейной часовне. Мы молимся здесь на новый лад, у нас есть Библия на английском, которую любой может прочесть. После молитвы мы будем обедать. Если им что-нибудь понадобится в их комнатах, пусть спросят, я с радостью обеспечу им все удобства.
Разносчик, принесший рождественские товары с лондонской гусиной ярмарки, рассказывает служанкам возле кухонной двери, что арестовали моего кузена сэра Эдварда Невилла, а еще капеллана Монтегю Джона Коллинза, канцлера собора в Чичестере Джорджа Крофтса, священника и нескольких их слуг. Я велю служанке, которая мне об этом шепотом рассказывает, купить, что ей придется по душе, а сплетен не слушать. Нас это не касается.
Мы подаем гостям хороший обед, а после обеда поют рождественские песни, мои дамы и девушки танцуют, потом я прошу прощения и выхожу из дома пройтись среди стогов, пока небо становится серым. Меня это успокаивает. Когда мои любимые сыновья в опасности, приятно видеть, что солома и сено закреплены, чтобы не унесло ветром, что все сухо и надежно. Я захожу в хлев, где в одном конце тихо переступает по соломе корова, а в другом – мой ценный красивый барашек, и вдыхаю запах теплых животных, надежно укрытых от мороза. Хотелось бы мне здесь остаться на всю ночь, при свете маленькой роговой лампадки, слушая спокойное дыхание животных, и, возможно, в Сочельник, в полночь, я бы увидела, как они опустятся на колени в память о другом хлеве, где звери встали на колени перед яслями и Светом Мира, где родилась моя церковь, которую я чтила всю жизнь и которая никогда не подчинялась, не подчиняется и не подчинится никакому королю.
На следующий день Уильям и епископ приходят ко мне в комнату и снова задают те же вопросы. Я отвечаю то же самое, и они тщательно все записывают и отсылают в Лондон. Мы можем повторять это каждый день до скончания веков и опустошения ада. Я не скажу ничего, что бросило бы подозрение на кого-то из моих заключенных в Тауэре сыновей. Не буду отрицать, я устала от своих дознавателей и их повторяющихся вопросов, но я не ошибусь от усталости. Я не положу голову на плаху, возжаждав вечного отдыха. Пусть допрашивают меня, пока мертвые не встанут из могил, я скажу не больше, чем мой обезглавленный брат. Я старая, мне шестьдесят пять, но я не готова умирать, и не настолько я слаба, чтобы меня запугали те, кого я знала младенцами. Я ничего не скажу.
Заключенные в Тауэре тоже ждут. Недавно арестованные служители церкви ломаются и признают, что, несмотря на то, что принесли королевскую присягу, в сердце своем никогда не верили, что Генрих – верховный глава церкви. Они уверяют, что ничего не сделали, разве что сами сокрушались по поводу своей ложной клятвы; они не собирали ни деньги, ни людей, не сговаривались ни с кем и не выступали. Они молча желали восстановления монастырей и возвращения прежних обычаев. Невинно молились о лучших временах.
Эдвард Невилл, мой кузен, совершил немногим больше. Однажды, лишь однажды он сказал Джеффри, что хотел бы, чтобы принцесса взошла на престол, а Реджинальд вернулся домой. Джеффри рассказывает дознавателям об этом разговоре. Бог его прости, мой любимый, мой малодушный сын-предатель рассказывает им, что однажды сказал его кузен, в доверительной беседе, много лет назад, в беседе с человеком, которому верил, как брату.
