Генрих – наш золотой король, такой же ослепительный, красивый и изысканный, как король Франции, позволяющий себе причуды, каких никогда не позволил бы его отец, щедрый в политике, искренний в стремлении к миру; все в его свите им гордятся. А подле него – помолодевшая, прекрасная – занимает свое место на великой сцене христианского мира моя подруга королева, и я сияю от гордости за нее, за них обоих, за долгую борьбу, которой им стоил мир с Францией, процветание Англии и любовный согласный союз друг с другом.
Ни мне, ни королеве не важно, что все ее дамы оседают в реверансе, как в обмороке, когда король – тот или иной – проходит мимо. Не важно, что Франциск Французский целует всех дам королевы, кроме старой леди Элинор, герцогини Бекингемской, суровой свекрови Урсулы. Между Катериной и королевой Франции Клод тут же возникает дружба и понимание. Они обе замужем за красивыми молодыми королями, думаю, их объединяет куда больше, чем они обсуждают.
Мои сыновья Монтегю и Артур блистают при двух соперничающих дворах, Джеффри подле меня, надеюсь, извлекает уроки из величайшего события, какое суждено увидеть миру, Урсула состоит при королеве, хотя осенью ей придется удалиться в родовые покои, а однажды днем, без предупреждения, в мои покои на половине королевы входит мой сын Реджинальд и опускается у моих ног на колени, чтобы я его благословила.
У меня перехватывает дыхание от изумления.
– Мальчик мой! Ох, мальчик мой, Реджинальд!
Я поднимаю его и целую в обе щеки. Он выше меня, он раздался в плечах, стал красивым молодым человеком, серьезным и сильным, ему двадцать. У него густые русые волосы и темные карие глаза. Только я вижу в его лице того мальчика, каким он был. Только я помню, как оставила его в Шинском приорате, когда у него дрожала губа, но ему сказали, что нельзя попросить меня остаться.
– Тебе позволили приехать? – спрашиваю я.
Он смеется.
– Я не вступил в орден, – напоминает он. – Я не школьник. Конечно, мне можно тут быть.
– Но король…
– Король ждет, что я буду учиться по всему христианскому миру. Я часто выезжаю из Падуи в библиотеки или к ученым. Он этого и ждет. Он за это платит. Он это поощряет. Я написал ему, сказал, что хотел бы сюда приехать. Мне предстоит встреча с Томасом Мором. Мы так много писали друг другу, мы обещали друг другу провести вечер в споре.
Не стоит забывать, что мой мальчик стал уважаемым богословом, мыслителем, он беседует с величайшими философами наших дней.
– Что ты будешь с ним обсуждать? – спрашиваю я. – Он стал при дворе важным человеком. Теперь он – личный секретарь самого короля, пишет важные письма и проводит переговоры о мире.
Реджинальд улыбается.
– Мы будем беседовать о природе церкви, – говорит он. – Мы все сейчас об этом говорим. О том, может ли человека направлять его совесть, или он должен полагаться на учение церкви.
– И что ты думаешь?
– Я полагаю, что Христос создал церковь, чтобы учить нас, литургии – это наши уроки, священник и клир переводят нам Бога, так же, как мы, ученые, переводим учение Христа с греческого. Нет лучшего наставника, чем церковь, которую дал нам сам Христос. Несовершенная совесть одного человека никогда не превзойдет века традиции.
– А что думает Томас Мор?
– В основном то же, – небрежно говорит он, словно тонкие оттенки богословия не стоят того, чтобы обсуждать их с матерью. – И мы цитируем отцов церкви и спорим с доводами другого. Тебе это не будет интересно, там все очень подробно.
– Ты примешь сан? – горячо спрашиваю я.
Реджинальд не может подняться в церкви, если не примет сан, а его готовили к тому, чтобы направлять церковь.
Он качает головой.
– Пока нет, – говорит он. – Я не чувствую, что призван.
– Но ведь твоя совесть не может тебя направлять! Ты только что сказал, что человека должна направлять церковь.
Он смеется и одобрительно кивает.
– Леди матушка, вы – ритор, надо будет взять вас на встречу с Эразмом и Мором. Вы правы. Совесть человека не может его направлять, если противоречит учению церкви. Человек не может идти против своих владык. Но учение церкви само говорит, что я должен ждать и учиться, пока не придет время, когда меня призовут. Тогда, если я услышу зов, я отвечу. Если церковь требует моего послушания, я должен служить ей, как все остальные, даже сам король.
– И принять сан, – нажимаю я.
– Разве я не всегда делал то, что вы приказывали?
Я киваю, я не хочу слышать это нетерпение в его голосе.
– Но если я приму сан, я должен буду служить там, куда меня направит церковь, – указывает он. – Что, если меня пошлют на восток? Или к московитам? Что, если меня отошлют далеко и я больше не смогу вернуться домой?
Я не могу сказать этому молодому человеку, что служение семье часто означает, что жить среди семьи не получится. Я оставила его, когда он был малюткой, чтобы заботиться об Артуре Тюдоре. Я не могу присутствовать при родах Урсулы, если буду нужна королеве.
– Что ж, надеюсь, что ты вернешься домой, – невпопад говорю я.
– Я бы этого хотел, – только и отвечает он. – Мне кажется, я уже едва знаю свою семью. Такое чувство, что меня не было очень долго.
– Когда ты закончишь обучение…
– Ты думаешь, король пригласит меня ко двору и даст мне работу при себе? Или, возможно, пошлет преподавать в университеты?
– Думаю. Я на это надеюсь. Всякий раз, как получается, я о тебе упоминаю. Артур о тебе не забывает. Монтегю тоже.
– Ты обо мне упоминаешь? – спрашивает он с недоверчивой улыбкой. – Ты находишь время упомянуть обо мне в разговоре с королем, помимо всех милостей, о которых просишь для остальных своих сыновей, для Джеффри?
– Это король раздает все должности и милости, – коротко отвечаю я. – Конечно, я о тебе упоминаю. Я обо всех вас упоминаю. Едва ли я могу сделать больше.
Реджинальд остается на ночь и обедает с лордами и своими братьями. Артур приходит повидать меня после обеда, говорит, что Реджинальд приятен в обществе, очень много знает и может объяснить новую ученость, которая расходится по христианскому миру, меняя его внятно и решительно.
– Он стал бы прекрасным наставником для принцессы Марии, – говорит Артур. – Тогда он смог бы вернуться домой.
– Наставник принцессы Марии? Какая удачная мысль! Я предложу это королеве.
– Ты будешь на будущий год жить с принцессой, как ее воспитательница, – прикидывает Артур. – Когда она достаточно повзрослеет, чтобы ей понадобился наставник?
– Может быть, лет в шесть или семь?
– Еще два года. Потом Реджинальд может к тебе присоединиться.
– И мы вдвоем сможем ее наставлять и обучать, – говорю я. – А если королева родит принца… – никто из нас не делает замечания, что это очень маловероятно, – то Реджинальд может учить и его. Твой отец очень гордился бы тем, что его сын стал наставником будущего короля Англии.
