Но я и без пророчиц знаю, что нынче дурное лето. Когда из Лондона мне написали, что люди умирают на улицах, валятся в канавы, пытаясь добраться домой, я знала, что нас ждет дурной год, даже мою семью, которая прячется за высокими стенами большого замка. Джеффри и его жена Констанс переезжают ко мне, Артур отправляет ко мне детей, Генри и Маргарет, мою тезку, и новорожденную Марию с кормилицей. В письме, которое они привозят, говорится, что в Бродхерст пришла потливая горячка, и они с Джейн оба больны, что оба они станут молиться о том, чтобы выжить, а я – буду ли заботиться о его детях, как о своих?
Молю Бога о том, чтобы нас обошла беда, – пишет Артур. – Если нам не посчастливится, леди матушка, прошу, позаботьтесь о моих детях и молитесь за меня, как я молюсь за вас. А.
Что за бедняжки эта парочка, Генри и Маргарет, которую все зовут Мэгги. Стоят, крепко держась за руки, у меня в большом зале, и я опускаюсь рядом с ними на колени и прижимаю обоих к себе, улыбаясь с уверенностью, которой совсем не чувствую.
– Я так рада, что вы ко мне приехали, у меня для вас много дел: и работа, и игра, – обещаю я. – И как только все в Бродхерсте выздоровеют, ваши мама и папа приедут и заберут вас, а вы сможете им рассказать, как вы выросли и как хорошо себя вели все лето.
Я забочусь о том, чтобы в доме все делалось с обычными предосторожностями чумного времени. Все, что доставляют нам из внешнего мира, моют в воде с уксусом. Мы покупаем как можно меньше еды на рынке в Бишеме; живем тем, что выращиваем сами. Гостей не привечаем, а те, кто приезжает в город из Лондона, отправляются ночевать в гостиницу приората, а не ко мне. Я галлонами заготавливаю настойку розмарина и шалфея на сладком вине, и все слуги в доме, все мужчины, женщины и дети, кто обедает в общем зале или спит на соломе, принимают по ложке каждое утро; но я не знаю, есть ли от этого какой-то прок.
Я не посещаю церковь приората и запрещаю своим домашним заходить в теплое, темное, вонючее здание, где ладан плывет над зловонием сальных немытых тел. Вместо этого я соблюдаю дневные часы со своим духовником в личной часовне, рядом со своей спальней, и часами молюсь на коленях о том, чтобы болезнь нас миновала. Двое детей Артура утром и вечером молятся со мной в часовне, я даже держу их на расстоянии от священника, и, благословляя новорожденную, он чертит крест в воздухе над ее бесценной головкой.
Особенно я молюсь за Джеффри, который из-за худобы и светлой кожи кажется моему тревожному взгляду особенно хрупким. Я знаю, что на деле он силен и здоров, все видят румянец на его щеках, его живость и радость жизни. Но я все время наблюдаю за ним, ищу признаки лихорадки, головную боль, резь в глазах от солнечного света. Его жена Констанс терпелива, как велит ее имя, крепка, как пони, она трудится на мое благо, и я благодарна ей за заботу о муже. Если бы она его не боготворила, я бы ее возненавидела.
Я начинаю думать, что мы переживем это лето и не случится ничего страшнее нескольких смертей в деревне да смерти мальчика-слуги с кухни, который, наверное, был болен, но побежал домой и умер там, когда Джеффри стучит в дверь моей личной часовни, где я молюсь на коленях о здравии всех, кого люблю: принцессы Марии, королевы и своих детей. Его золотая голова показывается из-за двери.
– Простите, леди матушка, – говорит он.
Я понимаю, что дело серьезное, раз он беспокоит меня во время молитвы. Сажусь на пятки и велю ему войти. Он крестится и опускается на колени рядом со мной. Я вижу, что у него дрожат губы, словно он снова малыш и пытается сдержать слезы. Должно быть, случилось что-то страшное. Потом я замечаю, как он крепко сжимает руки и на мгновение закрывает глаза, будто призывает на помощь Господа, чтобы произнести новости, а потом поворачивается и смотрит на меня. Его темно-синие глаза полны слез, он берет меня за холодную руку.
– Леди матушка, – тихо говорит он, – у меня для вас очень дурная весть.
– Скорее, – непослушными ледяными губами выговариваю я. – Говори сразу, Джеффри.
Я думаю: может быть, это принцесса Мария, девочка, которую я люблю, словно она моя родная дочь? Или Монтегю, мой наследник, наследник моего королевского имени? Или кто-то из малышей, может ли Бог быть так жесток, что заберет еще одного мальчика из Плантагенетов?
– Артур, – говорит Джеффри, и на его ресницах виснут слезы. – Мой брат. Он умер, леди матушка.
На мгновение я будто теряю слух. Я смотрю на Джеффри, как глухая, не понимая, что он говорит. Ему приходится повторить. Он снова произносит:
– Артур. Мой брат. Умер, леди матушка.
Жена Артура Джейн тоже больна, она при смерти. При ней всего одна женщина, она ухаживает за ней в личных покоях, чтобы никто не мог рассказать Джейн, что ее муж умер. Мажордом так боится болезни, что забыл о своем долге перед лордом и его домом и заперся у себя. В его отсутствие дом приходит в хаос. Некому проследить за тем, чтобы все шло как положено, и моему сыну Монтегю приходится распорядиться, чтобы тело Артура забрали из его несчастливого дома, привезли в наш приорат и положили в часовне.
Мы погребаем его там, где лежат другие короли Плантагенеты: в нашем приорате, в Бишеме, и когда в церкви проводят уборку, вычищают все и окуривают, я иду туда с Джеффри и Констанс, и мы молимся о душе Артура, слушая, как поют монахи.
Мы возвращаемся из церкви, я смотрю на огромный дом, который обновила, на семейный герб над дверью, и думаю, с горечью, как всякий грешник, что все богатство и власть, которые я вернула себе и детям, не спасли моего возлюбленного Артура от болезни Тюдоров.
Бродхерст Мэнор, Западный Сассекс, лето 1528 года
Мы с Монтегю едем в дом Артура в Бродхерсте и обнаруживаем, что дом пришел в упадок, а на полях не скошено сено. Зерно зреет, но мальчишки, которые должны отгонять птиц, больны или умерли, а в деревне тихо, ставни заперты, и возле каждой двери лежит охапка сена. Кажется, из большого дома сбежали все. Всего одна женщина ходит за Джейн, за домом никто не смотрит, на земле никто не работает.
– Зачем тебе этим заниматься? – говорит мне Монтегю, когда я захожу в холл, чтобы отдать приказания слугам, которые явно спали на несвежей соломе и питались припасами из кладовой с тех пор, как слегла семья.
– Это земли Артура, – сквозь зубы отвечаю я. – Ради них я устраивала его брак. Это наследство его сына Генри. Я не могу смотреть, как все здесь приходит в упадок. Если Артур не сможет оставить состояние детям, получится, будто он вовсе на ней не женился. Если он не оставит по себе ничего, в чем смысл его жизни?
Монтегю кивает. Он отправляется на конюшню, обнаруживает, что лошадей выгнали в луга, и говорит управляющему поместьем, что горячка горячкой, но завтра ему лучше собрать косарей и начать работать, или зимой все перемрут от нехватки корма для скота, если не перемрут летом от горячки.
Вдвоем мы за несколько недель приводим дом и земли в порядок, а потом из Лондона приходят вести, что болезнь вроде бы пошла на убыль. Сам кардинал переболел горячкой и выжил. Бог второй раз улыбнулся Томасу Уолси. Пути Его неисповедимы, воистину.
