24 (11) декабря 1917 года, полдень.
Яссы, железнодорожный вокзал.
Штабной поезд корпуса Красной гвардии.
Полковник Бережной Вячеслав Николаевич
Наши дела в этих краях в основном уже сделаны, и мы снова собираемся в дальний путь. Бессарабский приграничный территориальный корпус Красной гвардии, собираемый из остатков частей Румынского фронта и формирований местной Красной гвардии, находится в процессе формирования. Сейчас товарищ Фрунзе подыскивает для него кандидатуры командира и комиссара. Хотели было назначить командиром Дроздовского, но я отстоял полковника. Михаил Гордеевич больше подходит для активных боевых действий, чем для операции по поддержанию порядка. К тому же он хотя и сбавил свой накал антибольшевизма, но все же еще не во всем соглашается с нашими политическими решениями и в душе остается тем, кем был всегда – твердокаменным монархистом. Поэтому я не хочу оставлять его одного, без пригляда. Как бы он не наломал даров – ведь Дроздовский всегда отличался нравом вспыльчивым и неукротимым.
Отвергнута была и кандидатура полковника по адмиралтейству Жебрак-Русановича, как слишком жесткого и чрезмерно пунктуального человека. Ничего не нужно чрезмерно – дисциплина и тупая муштра – это разные вещи. Полковник у нас в корпусе сформировал морскую бригаду особого назначения, которой теперь и командовал, и в этой роли он был вполне на своем месте. Но земля русская полна талантами, и я уверен, что в самое ближайшее время мы нужного человека найдем.
Мы с Михаилом Васильевичем Фрунзе сегодня сподобились познакомиться с еще одной известной политической фигурой бывшей Российской империи. В наш штабной вагон Михаил Гордеевич привел к нам Владимира Митрофановича Пуришкевича, человека, который в тогдашнем политическом бомонде пользовался известностью не меньшей, чем в наше время Владимир Вольфович Жириновский.
Пуришкевич, будучи убежденным монархистом, как и Дроздовский, не принял ни Февральскую революцию, ни ее Октябрьское продолжение, даже, так сказать, в нашем «издании». Правда, его монархические взгляды несколько поколебали возвращение экс-императора Николая Александровича с семьей в Гатчину и воззвание бывшего самодержца ко всем своим сторонникам, с просьбой поддержать советскую власть и лично товарища Сталина. Кстати, этот тактический ход, в необходимости которого мы сумели убедить Сталина, подействовал не только на Пуришкевича. Сидящий рядом с нами полковник Дроздовский – наглядный тому пример. И если в нашей истории саботаж чиновников госаппарата был почти тотальным, то теперь от своих обязанностей уклонялись не больше четверти должностных лиц.
– Михаил Васильевич, Вячеслав Николаевич, – сказал Дроздовский, входя в вагон вместе с невысоким бородатым, наголо бритым человеком в военной форме, но без погон, – позвольте вам представить Владимира Митрофановича Пуришкевича, в прошлом депутата Государственной Думы. Господин Пуришкевич сейчас начальствует над санитарным поездом, который он организовал и содержит на свои средства. В данный момент он находится в полном отчаянье по причине отсутствия медикаментов и перевязочных средств. Раненые русские солдаты и офицеры умирают из-за того, что не хватает элементарных вещей – йода и бинтов.
– Михаил Васильевич, – сказал я, – думаю, мы можем принять санитарный поезд товарища, гм, господина Пуришкевича в состав нашего корпуса и поделиться с ним своим запасом медикаментов. Это хорошо, что все наши предыдущие боестолкновения обходились без серьезного сопротивления противника, боев и большой крови. Но не факт, что все так же будет обстоять и в будущем. Не дай бог придется воевать по-серьезному, тогда санитарный поезд нам очень даже будет нужен.
– Наверное, вы правы, – сказал Фрунзе, приглаживая свою короткую бородку, – изначально для вашей бригады было достаточно и санитарной роты. Но теперь она выросла в целый корпус, и нам понадобится санитарный поезд, а может быть даже и не один. Необходимые распоряжения мы, конечно, отдадим, а пока… – Михаил Васильевич внимательно посмотрел на Пуришкевича, – пусть Владимир Митрофанович расскажет нам – почему он не обратился к нам сразу? Ведь Яссы были взяты нашим корпусом и полностью очищены от неприятеля еще шесть дней назад. Почему, для того чтобы мы узнали о бедственном положении его санитарного поезда, потребовалось личное вмешательство Михаила Гордеевича?
– Присаживайтесь Владимир Митрофанович, – сказал я, глядя на растерянного Пуришкевича, – да и вы тоже садитесь, Михаил Гордеевич.
– Да, Владимир Митрофанович, присаживайтесь, – сказал Дроздовский, неловко садясь и чуть подволакивая раненную еще в русско-японскую левую ногу, – и разрешите представить вам наших собеседников, – наркома, то бишь военного министра советского правительства Михаила Васильевича Фрунзе и знаменитого полковника Бережного, Вячеслава Николаевича, победителя самого Гинденбурга…
– Да неужели?! – ехидно отозвался Пуришкевич. – А я представлял себе господина Бережного несколько иначе. Впрочем, в последнее время, при ближайшем рассмотрении, многое оказывается совсем не похоже на то, чем это казалось с первого взгляда.
– Владимир Митрофанович имеет в виду, – пояснил полковник Дроздовский, – что он был несколько дезинформирован здешними газетчиками и политиками, которые изображали полковника Бережного и возглавляемую им бригаду как сборище босяков и душегубов, вторгшихся в Бессарабию для того, чтобы не оставить в ней камня на камне. Если почитать английские и французские газеты, вы тут все поголовно людоеды и убийцы, а в Петрограде была расстреляна не толпа бандитов и погромщиков, собиравшаяся грабить винные склады, а мирная демонстрация городской интеллигенции.
– Были там и «интеллигенты», – хмыкнул я, – только из той породы, о которой писал в свое время Антон Павлович Чехов. Вы, Владимир Митрофанович, наверное, читали слова Чехова, – и я процитировал по памяти: – «Вялая, апатичная, лениво философствующая, холодная интеллигенция, которая никак не может придумать для себя приличного образца для кредитных бумажек, которая непатриотична, уныла, бесцветна, которая пьянеет от одной рюмки и посещает пятидесятикопеечный бордель, которая брюзжит и охотно отрицает все, так как для ленивого мозга легче отрицать, чем утверждать, которая не женится и отказывается воспитывать детей и так далее, вялая душа, вялые мышцы, отсутствие движений, неустойчивость в мыслях». Правда, кое-кто из считающих себя интеллигентными людьми готов был разорвать Россию на куски, чтобы дорваться до власти и денег. Так, я думаю, вы, господин Пуришкевич, о такой «интеллигенции» не будете плакать? Да и дьявол с ней, с французской и английской прессой, она во все времена умела врать не краснея. Вы нам с товарищем Фрунзе, Владимир Митрофанович, лучше скажите, что вы дальше собираетесь делать? Война закончится, санитарные поезда станут ненужными, и вы снова, наверное, вернетесь в политику?
Внимательно слушавший меня Пуришкевич кивнул и с любопытством посмотрел на полковника, который цитировал Чехова и рассуждал о политике. Ранее таких военных ему видеть, похоже, не доводилось.
