Тут толкнул меня локтем, чтобы привести в чувство, и очень вовремя: я был ошеломлен. К нам обратилась женщина постарше, с величавой осанкой и умными, темными, чересчур накрашенными глазами.
– Каким образом мы можем доставить удовольствие молодым господам?
– Моему господину нужна компания. В просторной спальне, вдали от посторонних глаз. Чтобы никто не подглядывал и не подслушивал. Мы заплатим столько, сколько скажете, но имейте в виду: если вы проговоритесь, мы употребим против вас всю нашу власть.
Она не приняла мои слова за шутку, как я опасался. Но так и должна была вести себя женщина ее профессии.
– Выберите любую девушку или девушек. Вас проводят в такую комнату, какая вам нужна. Вам нечего бояться. Я вас не знаю и знать не хочу. Ваши имена мне не нужны.
Я кивнул. Не торгуясь, заплатил запрошенную цену, не показывая содержимого мешочка. Впрочем, я не мог оценить стоимость драгоценностей, так как слуги практически никогда ими не расплачивались. После некоторых колебаний Тут наконец выбрал девушку, парик которой подозрительно напоминал тот, что носила Нефертити.
Я проводил их в спальню, вошел вместе с ними и расположился у двери. Хотя мне не полагалось подглядывать, я не удержался и видел, как Тут, едва девушка разделась и легла, дрожа от возбуждения, неуклюже взгромоздился на нее. В конце концов девушка рукой ввела его член, и после короткой схватки Тут с содроганием изверг свое семя.
Немного погодя я поднял глаза. Тут выглядел рассерженным. Возможно, из‑за того, что происходившее не слишком напоминало сцены, которые он наблюдал в спальне своего отца. Девушка улыбнулась и снова взяла инициативу на себя.
По-видимому, это не понравилось Туту, хотя умелая забота девушки сделала свое дело и через несколько мгновений он снова оказался на ней. Вторая атака была более продолжительной и, вероятно, более приятной, но под конец, когда девушка, изогнувшись, шепнула ему что-то, чего я не расслышал, он приподнялся и отвесил ей звонкую пощечину.
Я испугался, что девушка устроит скандал, но она замерла, не выказывая ни удивления, ни гнева. Такое равнодушие разозлило Тута, но он не стал ее бить. Он встал, оделся, и мы, не сказав ни слова, вышли.
Я предположил, что мои представления о соитии не вполне соответствуют общепринятым – в конце концов, у меня тоже не было опыта в этих делах, – и на том успокоился.
Когда мы вошли во дворец через вход для прислуги и вновь переоделись, Тут мне сказал:
– Никому ни слова. Договорились?
Не удержавшись, я спросил, не выказывая обиды:
– В последнее время ты обращаешься со мной так, словно я тебя предал.
Тут промолчал и, выдавив улыбку, похлопал меня по спине. Я отправился спать. В эту ночь мой сон тоже был тревожным. Казалось, я больше никогда не буду спать так крепко, как прежде.
Во-первых, Тут слишком рано стал мужчиной. Я плохо в этом разбирался, так как едва ли не во всем мой жизненный опыт был довольно скромным, однако мне казалось, что все должно подчиняться естественному ритму, как подчиняются ему растения. Ускорить этот ритм означало бы нанести непоправимый вред, поэтому стремительное взросление Тута меня не радовало.
Во-вторых, меня чрезвычайно тревожила его связь со жрецами. Кто кем управляет? Каким бы смышленым ни был Тут, в лукавстве он не мог соперничать с верховным жрецом, за спиной которого был опыт многих поколений, начиная с самого Имхотепа.
Последнее касалось лично меня, а не моего долга перед Тутом. Мне вспомнилось странное замечание жреца. Кто мой отец? Я никогда не задумывался над этим, мне сказали, что я сирота, взятый на службу во дворец и выбранный в качестве слуги лично Тутом.
Однако в моей голове роились вопросы. А что, если я не сирота? А что, если жрецы на самом деле знают, кто мой отец? А что, если он еще жив?
Я всегда считал себя счастливейшим человеком под сводом Нут, ведь такие места, как у меня, обычно доставались детям вернейших подданных фараона в награду за безупречную службу. Случалось также, что принц из какого-нибудь соседнего царства прибывал во дворец в качестве мирного заложника, как бы для того, чтобы завершить свое образование. Пока он обучался в самом сердце цивилизованного общества, его голова служила залогом мира, однако ни его сородичи, ни египтяне не позволяли ему забыть, кто он такой, и, чтобы исключить возможность покушения, его лишали доступа к членам царской семьи.
Однако все мои размышления ни к чему не приводили, а под конец, перед тем как погрузиться в сон, я думал всегда об одном, вернее, об одной.
О Нефертити.
4
Однажды фараон приказал позвать к себе Тута, и я присоединился к своему свету.
Нам был до мельчайших деталей знаком зал, где фараон принимал вельмож, послов, военачальников и служителей различных богов, за исключением Амона. Обычно мы присутствовали на этих собраниях, спрятавшись за троном или где-нибудь еще. Мы никогда не стояли перед фараоном, как сейчас. Нас охватило особое, странное чувство, и мы отчасти поняли, почему на лицах тех, кто находился в зале, застывало выражение, над которым мы раньше потешались.
Я украдкой разглядывал места, где мы прятались, и вскоре понял, что для Эхнатона наше присутствие никогда не было тайной. Я покраснел и опустил глаза. Взгляд Тута оставался горделивым, хотя поза выражала почтительность. Фараон внимательно разглядывал нас, и я почувствовал, что он читает в моей душе, как в раскрытой книге.
Наконец после долгой паузы, во время которой он, казалось, собирался с силами, бог заговорил:
– Сын мой, мне известно, что ты стал мужчиной. Коль скоро это случилось, будет справедливо, чтобы ты становился таковым и во всем остальном. Отныне ты будешь присутствовать при решении государственных вопросов. В будущем, так или иначе, тебе придется этим заниматься, и чем больший интерес ты проявишь к ним сейчас, тем больше преуспеешь в той жизни, которая уготована тебе Атоном. – Он подмигнул Туту.
Затем фараон, улыбнувшись, обратил взгляд на меня.
– То же я говорю и тебе, Пи. Продолжай защищать Тута и делить с ним твою радость и твою веру в Атона. Твоя судьба неразрывно связана с его судьбой.
Я кивнул и улыбнулся, хотя чувствовал скрытое недовольство Тута, причину которого не мог понять. К тому же я не знал, как отнестись к словам Эхнатона, обрадоваться им или ужаснуться.
Мы скромно сидели в стороне, у всех на виду. Я думал об иронии, скрытой в словах фараона, а Тут другими глазами смотрел на тех льстецов, что лицемерно молились Атону, а потом бежали в тайные храмы приносить жертву Амону.
Я обвел глазами зал. Он выглядел внушительно и подавлял своим величием. Именно такое впечатление он и должен был производить на оробевших гостей, чувствовавших на себе взгляды гигантских скульптур, возвышавшихся в четырех углах зала, а также свирепый взгляд статуи Эхнатона с удлиненными рельефными членами. По стенам тянулись картины сцен известных сражений, а также изображения Эхнатона, стоящего рядом с Атоном и принимающего его благословение, что должно было напомнить чужеземцам о родстве фараона с самим богом и сопричастности божественным энергии и могуществу.
