– Примите мои поздравления! Атон наградил нас первым появлением звезды Сириус
[4].
Мы все попытались разглядеть звезду, но безуспешно, хотя никто не сомневался в истинности этих слов, как и в невероятно остром зрении фараона, не говоря уже о том, что никто не посмел бы ему противоречить.
Меня восхищала его способность встречать взгляд бога – его глаза выдерживали этот обжигающий свет. Мы все с покрасневшими глазами лили слезы, не исключая прекрасной Нефертити, которая так усердно смотрела на солнце, что после ей приходилось делать целебные примочки. Даже самый ярый последователь Амона не мог не признать божественной природы фараона.
Мы все приблизились к маленькому алтарю и возложили на него свои дары, взятые со стоявшего неподалеку стола, ломившегося от яств… Только мой дар состоял из куска простого хлеба и нескольких сморщенных маслин.
Меня в очередной раз восхитили изящные рельефы маленького алтаря, изображающие солнечный диск с лучами в форме рук, бравших предложенные дары. Когда я горячо молился, чтобы Атон простил мне низкие мысли, на мою голову опустилась чья-то рука и нежно погладила ее.
– Наш дорогой Пи выказывает бóльшую веру, чем мы, плоть от плоти самого бога.
Я удивленно поднял глаза, но тут же испугался наказания за свою дерзость. Однако фараон улыбался. Я вновь опустил глаза. Прежде считалось, что нельзя смотреть в глаза фараону, так как он может испепелить своей божественной энергией.
– Простите меня, ваше величество. Я забыл свое место.
– Простить? Посмотри на меня, Пи. Атону нравятся люди, выдерживающие его взгляд.
Я снова поднял глаза. Сын бога по-прежнему улыбался. Я смотрел на его угловатые черты, на длинное лицо с печатью болезни, но преисполненное доброты.
– В наших сердцах ты занимаешь высокое место. У нашего Тута не могло бы быть более верной тени. И ты указываешь путь не одному ему, но и преподаешь ценные уроки всем нам.
Я покраснел до корней волос. Живой бог обнял меня своими длинными руками, невольно задев мои еще не зажившие раны. Мне пришлось подавить крик боли.
– А теперь приступим к трапезе, Пи. Знай, что ты всегда желанный гость за нашим столом. Я не хочу, чтобы ты ел то же, что и прежде. Ты нужен Туту сильным и здоровым. Это приказ.
Тут поздравил меня дружеским толчком и, воодушевленный моим успехом (который на самом деле принадлежал ему), приблизился к отцу.
– Господин, когда мне разрешат присутствовать на заседаниях Совета? Пора начать мое образование. Учителя говорят, что я не по годам умен.
Фараон вновь улыбнулся.
– Дорогой Тут, ты еще успеешь погрузиться в государственные дела. А пока наслаждайся жизнью, чтобы потом не жалеть, что детство закончилось слишком быстро, ведь, как ты сам сказал, ты скоро станешь взрослым. Кап – благословенный подарок не только для безвестных детей. Запомни это. Пользуйся добротой Атона и радуйся жизни.
Тут, не удовлетворившись ответом, нахмурился, но тотчас понял, что в такой сияющий день царю и царице не до него, поэтому мы вернулись во дворец и занялись его любимым делом – подсматриванием.
Меня беспокоило пристрастие Тута к подобным играм, которые нельзя было оправдать даже при самом снисходительном отношении, однако, сколько я ни пытался его отговорить, у меня ничего не получалось: в конечном счете его желания в буквальном смысле были для меня законом. С тяжелым сердцем я участвовал в его забавах, хотя невольно заражался его детским восторгом и наслаждался приятной жизнью, полученной мною в подарок.
Да, то была чудная жизнь! Я поднимался до рассвета, и после обязательного омовения мы с Тутом проводили традиционный обряд, который оставался неизменным с незапамятных времен, хотя теперь посвящался другому богу.
Мы вкушали пищу на рассвете, пока солнце воцарялось в мире после жестокой битвы с темными силами. Если пренебречь древними обрядами, ночь с населяющими ее демонами может никогда не кончиться. Солнце дарило фараону силы, хотя в иные дни казалось, что боль почти сломила его. В моем сердце навсегда останется его образ во время церемонии: очень длинные руки, устремленные к Атону, кривоватая улыбка и глаза, смотрящие на бога, как на равного. Я старался запечатлеть эти счастливейшие мгновения в памяти, потому что знал: скоро это закончится. Мы все это знали, хотя, если речь идет о сыне бога, ничего нельзя сказать наверняка.
Когда я задумывался о том, почему сын бога не в силах победить обычный человеческий недуг, я начинал дрожать от страха и отгонял эти мысли. Разумеется, я не мог задать этот вопрос своим наставникам.
После ритуального приема пищи мы с Тутом и нашими учителями спешили на занятия. Эта часть дня нравилась мне, как и всем детям, меньше всего, хотя мне полагалось служить примером (во всем) своему господину, потому что я был старше и как слуга имел особые обязанности.
По приказу первого вельможи Ахмосе, царского писца (наверняка не знавшего о моем наказании), старые писцы, большинство из которых уже отошли от дел, настойчиво учили нас искусству письма и другим наукам.
Сначала мы совершали небольшую церемонию в честь Маат и Аменофиса, главного писца при отце фараона, которого почитали среди писцов почти как бога за талант в управлении страной.
Затем мы, сопровождая свои действия соответствующими обрядами, приступали к подготовке письменных принадлежностей, которые считались продолжением рук писца и требовали особо бережного отношения как предметы божественные, дорогие и полезные. Даже самому Туту влетало за сломанное тростниковое перо или плохо приготовленные чернила.
И наконец мы начинали писать под диктовку старого писца. Это могла быть молитва Атону, Ра, Маат, Хатхор или Гору, рассказ о скоте или зерне, судебный приговор, любовное послание, прошение о разводе или самое скучное – бесконечное перечисление знаков алфавита и древних правил, приводящее меня в уныние, а мой свет – в непритворное отчаяние.
– Вот для чего существуют писцы! – язвительно восклицал Тут.
Другие дети лучше умели скрывать свое недовольство тем, что в такой прекрасный день вынуждены заключить свое Ка в комнате для занятий. Я смиренно размышлял о том, что это можно считать свидетельством моего привилегированного положения по отношению к другим детям и слугам, с которыми я делил кров и которые из зависти нередко награждали меня тумаками.
Затем мы предавались играм, хотя после несчастного случая Туту больше нравилось подсматривать за каким-нибудь простаком, утратившим бдительность, поскольку мой свет не чувствовал себя на равных в играх, по меньшей мере в подвижных, предпочитая игры на доске – сенет и мехен, или «змейку».
