Пока подтягивались остальные колесницы, солдаты-снабженцы моей роты (в их числе был и жрец, у которого хватило здравомыслия не подставляться под стрелы) сумели доставить мне стрелы, и снова началось бесконечное повторение одних и тех же действий – целиться и стрелять, а мой возница прикрывал меня.
У меня был самый мощный лук, и дальнобойность моих стрел поражала. Колесницы следовали за мной на небольшом расстоянии. Я целился в тех врагов, которые находились дальше и держались кучно, не ожидая моих стрел. Это немного напоминало мои тренировки. Меня прикрывало небольшое количество пехотинцев, мои лучшие солдаты, понимавшие, какой у меня опыт в обращении с луком и какой урон я наношу врагу.
Я больше ни о чем не думал. Все свелось к совершенному выполнению определенных движений, в которых я упражнялся тысячи раз. Взять стрелу, наложить ее на тетиву не глядя, потому что в это время выбираешь цель, поднять лук и выстрелить. И опять все сначала: опустить руку, чтобы взять стрелу, окинуть взглядом поле битвы, намечая следующую жертву.
Мне вдруг пришла в голову мысль, от которой я чуть не запаниковал: мне вдруг показалось, что это одни и те же люди поднимаются раз за разом, словно лишенные жизни демоны, независимо оттого, сколько стрел в них попало. Но я тут же успокоился, посмотрев на ковер из тел павших, понимая, что это невозможно.
Времени на раздумья не было. Вскоре мы уже не могли продвигаться вперед.
Я проклял такое невезение. Колесница сопротивлялась, несмотря на то, что была одной из лучших и возница нахлестывал коней, но поздно было о чем-либо сожалеть. Я спрыгнул на землю, упал, но в тот же миг поднялся и побежал вслед за колесницей – или тем, что от нее оставалось, – держа в руке оружие, и тут же отбился от хетта, который налетел на меня, воодушевленный моим падением. Я уклонился от удара и, опираясь одной рукой о землю, вонзил в него меч и вспорол живот.
Все то же самое снова. Повторение упражнений, которые уже столько раз выполнялись. Я мысленно возблагодарил Сура за жесткость наших тренировок. Меня беспокоило то, что я повредил левую ногу при падении с колесницы, боли я до сих пор не ощущал, но уже начал хромать, и это нужно было скрыть от врага.
Стала сказываться усталость, руки были тяжелые, будто каменные.
Я не мог не понимать, что делается кругом. Казалось, вся жизнь сосредоточилась здесь, на месте этой битвы, которая, наверное, никогда не кончится. Меня приводила в отчаяние мысль, что я уже умер, не поняв этого, скажем, из‑за ранения в ногу, и теперь нахожусь в преисподней, что и заслужил.
В один из моментов затишья я поднял взгляд. Солнце уже клонилось к закату, нам оставалось биться несколько часов, а мне казалось, что хеттов становится все больше. Бой закипел с новой силой, и мне, изнемогающему, казалось, что прошло много времени с тех пор, как я упал, соскакивая с колесницы. У меня изо рта шла пена, как у лошади, и текла кровь из нескольких ран, про которые я не мог бы сказать, когда и как они получены и кто мне их нанес.
Руки и ноги у меня горели, а легким было больно при каждом вдохе, воздуха для дыхания не хватало, чтобы хоть немного прийти в себя перед встречей с очередным врагом. Когда я давал отпор нападавшему, мне хотелось набрать в легкие побольше воздуха, но очередной хетт мешал мне это сделать. Если я не отдохну, то паду и лопну от чрезмерных усилий, как старая лошадь.
Вокруг все было залито кровью. Врагов почти не было видно. Я огляделся, и мне показалось, что это сон. Никаких войск больше не было, только отдельные люди, убивавшие друг друга среди груд тел. Невозможно было различить на головах ни волос, ни бород, все было красного цвета, приходилось все время быть начеку, потому что меня внезапно атаковал какой-то бритый солдат. Сражение, можно сказать, закончилось, но поединки продолжались из‑за какого-то невероятного упоения кровью, этим темно-красным цветом, который проникал внутрь тебя и будоражил, и подстегивал ярость, заставляя забыть обо всем, кроме поисков еще одного врага.
Ко мне приближалась группа людей. Я, задыхаясь и мучаясь из‑за приступов тошноты, не видел, как они подходили. У меня уже не было сил, а передышки между стычками не хватало, чтобы унялись боль в груди и жар в руках.
Я все еще продолжал наносить удары и резать, пока в какой-то момент на меня не опустилась чернота, и, ничего не сознавая, я покинул этот мир.
27
Я пришел в себя под каким-то странным навесом: на нескольких коротких палках была растянута плотная ткань, плохо защищавшая мое тело от ночной сырости. Это уже потом я понял, что она служила скорее для того, чтобы замаскировать меня.
Я был один. Очевидно, кто-то вынес меня с поля боя. Я сразу же подумал о Суре, потому что в мире больше не было никого, кто был заинтересован в том, чтобы помочь мне.
Я подвигал руками и ощутил боль. Поднялся – и не увидел ничего, кроме ночи.
Хотя все тело болело, я осознавал, что жив. Свежесть ночи вернула жизнь телу, которое впитывало ее, словно губка, – так ему не хватало жизненной энергии. Осматривая свои раны, я не мог не радоваться тому, что остался в живых, слезы благодарности доброму Суру выступили на моих глазах.
– Благодарю тебя, Эхнатон, что ты не оставил меня! – прошептал я.
Я пытался определить, где нахожусь, привыкая к ночной темноте, и вдруг услышал шум.
Приближалась колесница.
При мне из оружия оставался только кинжал, закрепленный на правой ноге. Я вытащил его и, подобрав несколько камней подходящего размера, положил рядом с собой. Вот ирония судьбы: быть спасенным только для того, чтобы какой-то сбившийся с пути дозор прикончил меня или взял в плен! Я не желал подвергаться такому унижению, поэтому собрался с силами, напряг мускулы, которые отозвались резкой болью на это усилие, и заметил, что некоторые из ран открылись.
Колесница была уже рядом. Она возвышалась надо мной. Я схватил самый большой камень и бросил его. Возница не ожидал этого, но его предупредил командир и он вовремя пригнулся. Камень чуть было не задел его голову.
С проклятиями я правой рукой схватил кинжал, собираясь отчаянно бороться, хотя бы и без всякой надежды спастись, и вдруг услышал:
– Так-то ты встречаешь друзей? Надо было оставить тебя там, где ты валялся, словно ненужный хлам.
Я был так ошарашен, что сначала не узнал голоса.
Из колесницы выпрыгнул человек и уверенно направился ко мне. Я все еще был настороже; переложив кинжал в левую руку, я опустил правую, как учил меня Сур, пока человек не приблизился настолько, что я различил его черты.
– Джех?
Он обнял меня. И мы оба зарыдали, как дети.
Он знáком показал, чтобы я сел в колесницу, – находиться здесь было небезопасно. Я посмотрел на возницу, без слов прося у того прощения, и выдержал его презрительный взгляд. Он не понимал, почему оказывают помощь врагу.
