Я успокаивал себя тем, что она была нужна ему живой, чтобы передать ее Темным или даже самому Туту. Но это было иллюзорное утешение, потому что я знал, что у моей царицы хватит решимости расстаться с жизнью, чтобы снова не оказаться в руках своего пасынка.
Легкое прикосновение к моему плечу прервало мои размышления.
– Ты не отдыхал?
– Отдыхал. Мне не обязательно спать, чтобы отдохнуть. Пустыня и ночь дают мне силы.
– Они нам понадобятся.
– Зачем ты это говоришь?
– Ты же знаешь, что в любом случае будет схватка.
– Не понимаю, почему ты так считаешь.
– Не будь наивен! Если они ее увезли, нам придется ее искать, а если мы окажемся там раньше…
– Тогда что?
– Твой отец – старый лис. Он мог наврать тебе и устроить все это, чтобы ты его привел к ней.
– Я не знаю этого! Не знаю, говорил ли я что-то или не говорил. Но лучше сделать то, что будет на моей совести, чем ничего не делать.
– А мы не можем?..
Я выпрямился.
– Что? Вступить в переговоры? – возмутился я. – Это твоя идея или твоего отца? Убирайся! Уходи! Ты мне не нужен!
– Я дал слово!
– Я освобождаю тебя от него, если ты так скоро меняешь планы.
– Я последую за тобой! – упрямо сказал он.
Я выплюнул свою реплику:
– Да. И сделаешь это только потому, что со мной ты до какого-то момента в большей безопасности, чем оставаясь с собственным отцом. Для тебя не представляют ценности ни твоя сестра, ни твой отец. Ты хочешь спастись, чтобы сохранить себя для царствования. – Я схватил его за горло. – Но послушай хорошенько, гадюка! Если, как ты говоришь, предстоит схватка, я буду так же пристально следить за твоими передвижениями, как и за маневрами врагов, и, клянусь твоими самыми священными богами, мне ничего не стоит перерезать тебе горло, если у меня появятся хоть малейшие сомнения относительно тебя.
Он вывернулся, заметно было, что он в бешенстве.
– Я буду честно биться! Но это ты втягиваешь нас в схватку.
– Несомненно. И в первый раз действую ради себя самого, не служа никому. Пора в путь.
И мы поскакали дальше, а я раздумывал над словами Нахтмина, злобными, соответственно его нраву, но справедливыми. Это была та правда, которую я таил от себя самого, но я не мог верить своему отцу больше, чем Эйе, Туту или самим Темным.
Если ее еще не увезли, а я действительно сообщил отцу о ее местонахождении, сейчас он уже направил своих людей за ней. Первое более вероятно, чем второе, и тем не менее…
Вдруг у меня зародилась мысль, омрачив мою душу, как густая тина, которую иногда приносит Нил во время подъема воды. Мысль была трусливой и подлой, но ничуть не хуже того, как со мной обращались все эти люди. У меня появился весомый довод для переговоров как с Темными, так и с Хоремхебом, и возможность использовать Эйе.
У меня был Нахтмин.
Так вот почему Эйе решил сыграть на моих чувствах, назвав меня своим сыном и братом Нахтмина: он не желал, чтобы мне пришла в голову эта идея!
Во мне что-то противилось этому. Мне показалось, то был голос Эхнатона, который, несмотря на некоторые свои промахи, был благороден сердцем и никогда не допустил бы, чтобы был причинен вред одному из детей капа, сыну его тестя и брату его царицы.
Я посмотрел на небо. Я всегда задавался вопросом, упрекает ли меня Эхнатон за то, что я любил его жену телесной любовью. Хотя Эхнатон относился весьма снисходительно к тому, что касалось плотских отношений, и его любовницы и младшие жены ни для кого не были тайной, и хотя Нефертити имела те же права, я никогда не знал, пользовалась ли она ими, что было бы удивительно, принимая во внимание физический недостаток ее мужа. Возможно, у нее в качестве любовника был только этот проклятый амулет местной богини, Хатхор, которую она просила помочь ей зачать сына. Я всегда спрашивал себя, как бы все обернулось, если бы мы не увидели ту сцену. Хотя я полагаю, что многое изменилось бы, я не могу не связывать этот амулет с бедами, постигшими многих.
Мне представлялось, что, как бы далеко ни находился теперь Эхнатон, он бы проявил себя, чтобы избежать бесчестия, то есть использования Нахтмина в качестве довода в переговорах, если бы моя телесная связь с Нефертити его разгневала, проявил бы со всей горячностью, которую он продемонстрировал бы по отношению ко мне, не только чтобы ниспослать мне опасности и печали, а для того, чтобы было абсолютно ясно, кто на самом деле виновен. Но нет. Каким-то образом Эхнатон одобрял мое поведение.
Логично было бы думать, что без физической связи со своим больным телом и уже не подчиняясь учениям и теориям, свободный от отцовских пороков, его дух развился и расцвел, как папирус, чего не могло случиться при жизни. В конце концов, он должен быть счастлив, что царица любима, что за ней ухаживают, как она того заслуживает.
Я решил, что не стану использовать Нахтмина. Я вознес благодарность Эхнатону и попросил у него помощи, потому что, раз я отказывался от такого преимущества, ситуация усложнялась, поэтому мне показалось справедливым попросить о помощи.
Я посмотрел на своего спутника. Теперь, когда совесть моя была чиста, я чувствовал себя спокойнее.
Подлость для меня была неприемлема, да и Нахтмин был не дурак. Он, возможно, понял это по выражению моего лица, менее гневному и менее виноватому, хотя мог этому и не поверить, поскольку, скорее всего, для него, как и для его отца, подлость была приемлема, ведь каждый из них уже предавал меня.
Наше путешествие продолжалось. Мы почти не разговаривали друг с другом. Оба мы были солдатами, а значит, могли стойко переносить трудности. Мы ограничивались остановками, необходимыми для отдыха лошадей, более частыми по мере нашего продвижения, потому что лошадям было все сложнее преодолевать холмы и скальные выступы.
Несмотря на весь свой солдатский опыт, Нахтмин не мог понять, как я могу отдыхать, наблюдая ночью за пустыней, вбирая в себя ее силу и наслаждаясь ее свежестью. Думаю, он считал, что я караулю его, и поражался (или, возможно, пугался, спрашивая себя, зачем я это делаю) тому, что я не нуждаюсь в сне. Он не разговаривал и вел себя горделиво и холодно. Мне хотелось рассмеяться, но я сдерживался, поскольку меня устраивало, что он обижен и при этом знает, что он у меня в долгу.
– Ты не повредишь так глаза?
– Что?
Было прекрасное утро, солнце еще не палило. Лошади шли быстро, мне было спокойно. В течение некоторого времени я вспоминал подобное ощущение спокойствия, когда Тут катал меня по Нилу на одном из маленьких кораблей, почти игрушечном, сделанном специально для него. Я не помню момента большего покоя, чем тот, когда я поднял глаза к Атону и закрыл их, чувствуя на веках его лучи, отраженные от воды, в то время как легкое покачивание баюкало меня и я в этом полусонном состоянии был далек от всех земных проблем, как, должно быть, и моя царица в последнее время. Ах! Если бы мы могли попасть в это место вдвоем… Мне не важно было, в телесном виде или в духовном, живыми или мертвыми.
