Я чувствовал, что задыхаюсь. Казалось, легкие отказывались качать воздух, а рот и горло пересохли.
Я взглянул на свои руки. Они дрожали.
Когда я поднял взгляд, она стояла передо мной.
Я смотрел на нее сквозь выступившие на глазах слезы.
Она улыбалась.
Не говоря ни слова, она взяла меня за руки. На мгновение замерла, удивленная тем, что они влажны от пота.
Она была такая же, как всегда.
Морщинки не портили ее, а придавали ей спокойствия, которого ей всегда не хватало и которое делало ее вдвойне прекрасной, ведь теперь в ее взгляде светилась мудрость.
Ее кожа слегка сияла, позлащенная солнцем, которого она при дворе всегда избегала (кроме, разумеется, церемоний, посвященных Атону), чтобы сохранить белизну кожи. В прошлом году она казалась мне красавицей в общепринятом смысле. Сейчас она была красива безусловно, в соответствии с законами природы, изначально присущей женщине красотою, не требующей никакого украшательства.
Я всегда думал, что тайна ее красоты кроется в изысканности. Короткие парики, которые придумал Эхнатон, а Нефертити ввела в моду, и которые Тут настойчиво разыскивал по веселым домам, меняя доступных женщин. Из самых отдаленных уголков мира за невероятную цену привозили редчайшие благовония, краски, воск, глину, уксус и тому подобное для поддержания облика царицы, истинно государственного достояния, не менее драгоценного, чем дворцы города Солнечного Диска, Фивы, пирамиды или великолепные усыпальницы.
Я вспомнил, что, когда она появлялась на какой-нибудь церемонии или приеме, удивленный шепот, предварявший ее появление, стихал. При ней повисала тишина в заполненном народом внутреннем дворе дворца.
А сейчас я понял, что все это искусство, вместо того чтобы подчеркивать ее красоту, многие годы скрывало ее, поскольку не было сомнения, что солнце и, возможно, образ жизни, который вели эти спокойные люди (я не смел думать, что, возможно, и их бог), оказали на Нефертити воздействие, подобное дождю, возвращающему к жизни растения, потемневшие и пыльные, открывая в них красоту, о которой мы не подозревали.
Несмотря на то, что я идеализировал ее, я оказался не готов к этой свежей улыбке.
Больше я не выдержал и в смущении склонил голову. Ее улыбка ранила меня.
Она обхватила ладонями мое лицо и, заставив поднять голову, стала целовать его, шею и руки. Я отпрянул. Я не мог заставить себя быть частью этой лжи, пусть мне и предлагали противоположное.
Нефертити заговорила. Она произнесла одно лишь слово, такое короткое, такое простое, но в нем было все:
– Пи.
– Ты… знаешь?
– Да. Я помню все. Спокойствие, которое ты мне обеспечил здесь, вернуло мне разум.
– Ты никогда не была безумна. Ты только пряталась.
– Я была безумна задолго до того, как Тут изнасиловал меня. Возможно, после этого мое состояние усугубилось, но я не была вменяемой до тех пор, пока ты…
– Пока я не воспользовался твоей ошибкой.
– Нет! Может быть, я не вполне была собой, но я знала, кого люблю, хотя имя, срывавшееся с моих губ, было другим.
– Но ведь ты видела перед собой своего…
– Нет! Я видела тебя. Я сознавала, что делаю, и именно этот акт любви вернул мне разум.
– А я снова… – Голос у меня прервался. – Я снова уехал, оставив тебя. Я вдвойне виноват.
– Нет. Ты не подвел меня. Да, сердце мое разбилось, когда ты ушел, но Иосиф помог мне. Он мне все объяснил, и я поняла, что ты должен нести тяжелейшее бремя, которое взвалил на себя.
– Но ведь ты нуждалась во мне! Я подвел тебя.
– Мой любимый Пи, твоя ошибка в том, что ты никогда не думаешь о себе, а всегда, пусть и по собственной воле, кому-то служишь. Поэтому те, кому ты служишь, тебя так любят. Ты делал это с гораздо большей ответственностью, чем от тебя кто-либо мог потребовать, даже если бы ты в самом деле был чьим-то слугой или рабом, а это отнимает много, очень много времени.
Я улыбнулся.
– Твой отец сказал мне недавно, что все мы таковы, какими нас научили быть, хотя я думаю, он ошибался, потому что говорил это, оправдывая свое честолюбие… Но для данного случая, как мне кажется, эти слова подходят.
Она кивнула.
– Я признательна тебе, потому что только благодаря тебе моя жизнь изменилась. Как ты верно сказал, я была такой, какой меня научили быть.
– Это не так! Ты воспротивилась притязаниям твоих честолюбивых предков и расстроила их планы относительно Эхнатона.
– Но и тогда я достаточно зависела от них, от Эхнатона, от Тута… И от тебя тоже. И я признательна тебе за то, что ты оставил меня одну на какое-то время, так что я смогла понять, кто я на самом деле, и перестала быть такой, какой хотели меня видеть другие. Иосиф дал мне возможность на многое взглянуть с новой точки зрения.
– А сейчас ты от него не зависишь?
– Нисколько. Со временем я объясню тебе это, и ты обретешь покой, который я искала и в котором ты отчаянно нуждаешься.
Я снова опустил глаза.
– Боюсь, это будет нелегко.
– Почему?
– Я пришел защитить тебя, так как опасаюсь, что наши враги знают, где ты. Я думал, тебя уже здесь нет.
– Тогда в чем трудность?
– В том, что ты здесь… И, явившись сюда, я показал им дорогу.
38
Воцарилась тишина, которую она спустя некоторое время прервала, пожав плечами и улыбнувшись:
– Иосиф допускал такую возможность с первого дня. Мы знали, что этот момент наступит, и я его ожидала, потому что хотела видеть тебя, даже если с тобой придет смерть.
– Я вернулся, только чтобы принести нам несчастье. – У меня снова выступили на глазах слезы.
– Ты пришел, чтобы исполнить волю бога, – не согласилась она.
Я от удивления открыл рот.
– Но… разве Иосиф не заставил тебя забыть Атона?
– Ты прав. Атон был мечтой Эхнатона. Ты сам больше верил в него, чем я. Поэтому я хотела, чтобы ты был рядом.
Я тряхнул головой. Слишком много впечатлений за такой короткий срок.
– Я думаю, мне лучше уйти и заняться организацией обороны, – сказал я.
Нефертити встала между мной и дверью.
– Пусть этим займутся другие!
И легким движением сбросила тунику, которая упала к ее ногам, обнажив все еще великолепное тело. Оно было немного не таким, как мне помнилось, но и в своей зрелости она была прекраснейшей женщиной, и когда обняла меня и я почувствовал тепло ее кожи, мог только вздохнуть.
Мне было неловко, потому что, прижимаясь к ней, пахнущей чистой и свежей землей, я пачкал ее, ведь моя кожа была шершавой, запылившейся и потной. Но для нее это было не важно, она смеялась над моим смущением и над тем, что руки у меня дрожат.
