– Послушайте, – сказал губернатор, – если бы я тщательно исполнял мои обязанности, то давно должен был употребить крайние меры. Но, может быть, вам менее жестоко подвергнуться пытке, нежели мне приказать начать ее. В настоящую минуту я велю посадить вас под арест как человека, подозреваемого в шпионаже; а когда вы устраните подозрения, с вами будут обращаться как с пленником. В ожидании и прежде чем подвергнуть вас пытке, знайте, что я сам отправлюсь в аббатство Святой Бригитты, чтобы удостовериться, так же ли будет упрям молодой человек, которого вы выдаете за сына. Очень может быть, что его и ваши ответы дополнят друг друга и положительно докажут ваше преступление или вашу невиновность, не принуждая меня прибегать к строгому допросу. Что с вами? Вы боитесь за нервы и нежное тело своего сына?..
– Сэр рыцарь, – сказал менестрель, подавляя волнение, – предоставляю вам как честному и благородному человеку рассудить – должны ли вы дурно думать о человеке, кто бы он ни был, за то, что он предпочитает сам перенести мучения, каких не желал бы своему сыну, молодому человеку слабого здоровья, который едва оправляется от опасной болезни.
– Обязанность моя требует, – отвечал Уолтон, подумав с минуту, – чтобы я не пренебрегал ничем для выяснения этого дела. Если ты желаешь, чтобы сын твой получил снисхождение, то легко получишь его сам, подав ему пример откровенности и добросовестности.
Менестрель сел на стул, как человек, решившийся скорее перенести мучения, нежели отвечать иначе, как отвечал уже прежде. Сам сэр Джон Уолтон, казалось, не знал, что ему делать. Он чувствовал неодолимое отвращение прибегать к тому, что другие сочли бы своей прямой обязанностью, то есть к допросу под пыткой сына и отца. Как ни глубоко он был предан королю, он не мог решиться употребить немедленно такие крайние меры. Бертрам был человеком почтенной и благородной наружности, и речи его соответствовали ей. Губернатор припомнил, что говорил ему Аймер де Валенс, у которого нельзя было отнять верности суждений, об этом менестреле: он отзывался о нем как о человеке редкой честности; наконец, он сам сознавал, что было бы жестоко и несправедливо подвергать пытке и его сына по одному только подозрению. Он подумал: «У меня нет оселка, чтоб отличить истину от неправды. Брюс и его сторонники начеку; конечно, он снарядил галеры, стоявшие зимой на якоре у острова Ратлин. Рассказ Гринлифа о покупке оружия странно связывается с появлением на охоте этого дикого горца: все доказывает о существовании заговора, и я должен предупредить опасность. Я не пренебрегу никаким средством для поиска истины, и если Бог поможет достигнуть этого мирным способом, то было бы незаконно мучить этих несчастных и, может быть, невинных людей».
Губернатор вышел из кабинета, тихо отдав Гринлифу приказание относительно арестанта.
Он переступал уже порог, и стрелки собирались взять менестреля, как услышал просьбу последнего обождать минуту.
– Что ты хочешь мне сказать? – спросил сэр Уолтон, – говори скорее, ибо я и так потратил много времени на беседу с тобой. Советую тебе…
– И тебе, сэр Джон Уолтон, я советую обдумать свое намерение, ибо из всех живущих людей ты строже всего будешь отвечать за это. Если ты допустишь упасть хоть одному волосу с головы этого молодого человека или подвергнешь его малейшему лишению, от которого властен его избавить, ты приготовишь себе такие мучения, какие даже трудно представить. Клянусь всем, клянусь Гробом Господним, у которого суждено было быть мне, недостойному, что говорю тебе правду, и что ты сам поблагодаришь меня в будущем за мое поведение. В моих интересах, так же как и в твоих, обеспечить тебе спокойное обладание этим замком, хотя я действительно знаю об этом замке и о тебе вещи, которые мне не дозволено сказать без согласия этого молодого человека. Принеси мне записку, написанную его рукой, что он согласен, чтобы я посвятил тебя в эту тайну, и верь, ты увидишь, что она разоблачится, словно по мановению волшебника.
Бертрам говорил с таким жаром, что произвел некоторое впечатление на сэра Джона Уолтона; последний поставлен был в неловкое положение.
– Желаю от души, – сказал губернатор, – достигнуть цели самыми безобидными средствами, какие есть у меня во власти; этот бедный молодой человек не потерпит ничего, если только твое и его упрямство не испортят дела. В ожидании, менестрель, подумай, что обязанность моя предполагает и некоторые пределы моему снисхождению, и что если уж я не исполняю ее в точности сегодня, необходимо, чтобы и ты, со своей стороны, употребил свои усилия вознаградить меня за это. Я позволяю тебе написать несколько строк твоему сыну, и буду ожидать ответа. Однако для спасения твоей собственной души заклинаю тебя сказать правду и объяснить мне, не имеют ли твои тайны связи с замыслами Дугласа, Брюса или кого бы то ни было относительно этого замка.
Арестант, подумав с минуту, отвечал:
– Я знаю, сэр рыцарь, тяжелые условия, на которых вверено вам начальство над этим замком, и если было бы в моей власти помочь вам оружием или словом, я служил бы как преданный менестрель и верный подданный. Но я так далек от того, в чем вы меня подозреваете, что признаюсь вам, я был убежден, что Брюс и Дуглас собрали своих сторонников с целью отказаться от попытки к восстанию и удалиться в Палестину; только появление незнакомца, который, как мне рассказывали, оскорбил вас сегодня на охоте, заставляет меня полагать, что раз такой ловкий разведчик из Дугласа без боязни сидел с вами за столом, господин его с приятелем не могли быть далеко. Насколько намерения их относительно вас могут быть дружественны, предоставляю судить вам самим. Верьте только, что никакие пытки не заставили бы меня принять участие в этом споре, и я никогда ничего не стал бы ответствовать вам, если бы я не желал убедить вас, что вы имеете дело с почтенным человеком, принимающим к сердцу ваши интересы. Теперь дайте мне все, что нужно для письма, или прикажите подать мой письменный прибор. Я не сомневаюсь, что вскоре объясню тайну.
– Дай бог, – сказал губернатор, – хотя и не вижу, как могу надеяться на счастливое окончание этого дела, и знаю, что излишнее доверие может быть для меня предосудительно. Однако моя обязанность требует арестовать вас.
– Значит, я должен подвергнуться строгому заключению, – сказал Бертрам. – Нужды нет, я не требую никакого облегчения своей участи, лишь бы мне удалось отсоветовать вам действовать с поспешностью, в которой вы раскаивались бы безмерно всю жизнь.
– Довольно, менестрель, – сказал губернатор, – посмотрим, сможет ли твое письмо быть полезно для меня. Может быть, его действие будет подобно маслу, успокаивающему бушующие волны?
Глава IX
Менестрель не хвастал относительно умения владеть пером. Действительно, ни один священник того времени не сумел бы скорее и красивее написать письмо, какое приготовил он молодому человеку, называвшемуся Августином, сыном менестреля Бертрама.
– Я не запечатываю это письмо, – сказал он сэру Джону Уолтону, – ибо не скрываю в нем тайны и, сказать откровенно, не думаю, чтобы вы узнали из него что-нибудь; но, может быть, не мешает вам взглянуть на него, чтобы убедиться, что оно писано человеком, желающим добра вам и вашему гарнизону.
