Когда Феофан умолк, из толпы раздался голос не громкий, но внятный:
– Боже, спаси, сохрани и помилуй единого истинного наследника престола всероссийского, благочестивейшего государя царевича Алексея Петровича!
Толпа, как один человек, дрогнула и замерла от ужаса. Потом зашумела, заволновалась:
– Кто это? Кто это?
– Полоумный, что ль?
– Кликуша, чай, бесноватый.
– Чего караульные смотрят? Как впустили?
– Схватить бы скорей, а то уйдет – в толпе не сыщешь…
В дальних концах собора, где ничего не было видно и слышно, распространялись нелепые слухи:
– Бунт! Бунт!
– Пожар! В алтаре загорелось!
– С ножом человека поймали: царя убить хотел!
И тревога все увеличивалась.
Не обращая на нее внимания, Петр подошел к архиерею, приложился ко кресту и, вернувшись на прежнее место, велел привести к себе человека, кричавшего «слова неистовые».
Капитан Скорняков-Писарев и два караульные сержанта подвели к царю маленького худенького старичка.
Старичок подал царю бумагу – печатный лист присяги новому наследнику. Внизу, на месте, оставленном для подписи, что-то было написано тесным крючковатым приказным почерком.
Петр взглянул на бумагу, потом опять на старичка и спросил:
– Ты кто?
– Артиллерийского приказа бывший подьячий Ларивон Докукин.
Стоявший рядом царевич посмотрел на него и узнал тотчас: это был тот самый Докукин, которого весною 1715 года встретил он в Петербурге, в Симеоновской церкви, и который потом в день праздника Венус в Летнем саду приходил к нему на дом.
Он был все тот же: обыкновенный подьячий из тех, которых зовут чернильными душами, приказными строками – весь жесткий, точно окаменелый, тусклый, серый, как те бумаги, над которыми корпел он в своем приказе лет тридцать, пока не выгнали его по фискальному доношению о взятках. Только в самой глубине глаз светилась, так же как тогда, три года назад, неподвижная мысль.
Докукин тоже взглянул на царевича украдкою, и что-то промелькнуло в жестких чертах старика, что вдруг напомнило Алексею, как Докукин молил его порадеть за веру христианскую, и плакал, и обнимал ему ноги, и называл его надеждою российскою.
– Присягать не хочешь? – проговорил Петр спокойно, как будто с удивлением.
Докукин, глядя царю прямо в глаза, тем же, как давеча, голосом, не громким, но внятным, так что слышно было по всему собору, повторил наизусть то, что написано было его рукой на печатном листе:
– «За неповинное отлучение и изгнание от престола всероссийского единого истинного наследника, Богом хранимого государя Алексея Петровича не присягаю и на том пресвятым Евангелием не клянусь, и животворящего Креста не целую, и наследника царевича Петра Петровича за истинного не признаваю. Хотя за то и царский гнев на мя прозлиется, буди в том воля Господа Бога моего, Иисуса Христа. Аминь, аминь, аминь».
Петр посмотрел на него еще с большим удивлением.
– А знаешь ли, что за такую противность воле нашей – смерть?
– Знаю, государь. С тем и пришел, чтобы пострадать за слово Христово, – ответил Докукин просто.
– Ну, храбрый же ты, старик. Да погоди, то ли ужо запоешь, как вздерну на дыбу!..
Докукин молча поднял руку и перекрестился широким крестом.
– Слышал ли, – продолжал царь, – что архиерей говорил о повиновении властям предержащим? Несть бо власть аще не от Бога…
– Слышал, государь. От Бога всякая власть, а что не от Бога, то и не власть. Называть же царей нечестивейших, Антихристов Христами Господними не подобает, и за такое слово язык бы вырвать изрекшему!
– Да ты и меня, что ль, почитаешь Антихристом? – спросил Петр, с едва уловимою, печальною и почти доброю усмешкою. – Говори правду!
Старик потупился было, но тотчас же поднял взор и опять посмотрел царю прямо в глаза.
– Благочестивейшим православным царем и самодержцем всероссийским, помазанником Божиим тебя почитаю, – произнес он твердо.
– А коли так, слушался бы воли нашей да молчал бы.
– Царь-государь, ваше величество! Ин и хотел бы молчать, да невозможное дело – горит во утробе моей, яко пламя палит, понеже совесть нудит – претерпеть не могу… Ежели нам умолчать, то камни возопиют!
Он упал к ногам царя.
– Государь, Петр Алексеевич, батюшка, послушай нас, бедных, вопиющих к тебе! Преложить или пременить ничего мы не смеем, но как родители твои и прародители, и святейшие патриархи спасалися, так и мы хотим спастися и горняго Иерусалима достигнуть. Бога ради истинного, взыщи истины. Крови ради Христовой, взыщи истины! Своего ради спасения, взыщи истины! Умири церковь святую, матерь твою. Рассуди нас без гнева и ярости. Помилуй народ свой, помилуй царевича!..
Петр слушал сперва со вниманием и даже с любопытством, как будто стараясь понять. Но потом отвернулся, пожимая плечами со скукой.
– Ну, будет. Не переслушаешь тебя, старик. Мало я, видно, вас, дураков, казнил да вешал. И чего вы лезете? Какого вам рожна? Аль думаете, меньше вашего я церковь Божию чту и во Христа, Спасителя моего, верую? И кто поставил вас, рабов, судить между царем и Богом? Как дерзаете?
Докукин встал и поднял взор к темному Лику в своде собора. Упавший оттуда луч солнца окружил сияющим венцом седую голову.
– Как дерзаем, царь? – воскликнул он громким голосом. – Слушай, ваше величество! Божественное Писание глаголет: что есть человек, что помнишь его, Господи, или сын человеческий, что посещаешь его? Умалил его малым чем от ангелов, славою и честью венчал его, поставил над делами рук Твоих, все покорил ему под ноги его. И самовластну повелено человеку быть!..
Медленно, как будто с усилием, Петр отвел глаза от глаз Докукина, – уходя, повернулся к стоявшему рядом Толстому и произнес:
– Взять в приказ, держать за крепким караулом до розыску.
Старика схватили. Он отбивался и кричал, все еще порываясь что-то сказать. Его связали, подняли на руки и понесли.
– О, таинственные мученики, не ужасайтесь и не отчаивайтесь! – продолжал он кричать, глядя на царевича. – Потерпите, мало еще потерпите, Господи Иисусе! Аминь!
Царевич смотрел и слушал, весь бледный, дрожащий.
«Вот как нужно, вот как нужно!» – думал он, словно только теперь вдруг понял всю свою жизнь, и точно все перевернулось, опрокинулось в душе его: то, что было тяжестью, сделалось крыльями. Он знал, что опять впадет в слабость, уныние, отчаяние; но также знал, что не забудет того, что понял.
И он, как Докукин, поднял взор к темному Лику в своде собора. И почудилось ему, что в косых лучах солнца, в голубых волнах дыма кадильного этот исполинский Лик движется, но уже не уходит прочь от земли, как давеча, а спускается, сходит с неба на землю, и что это сам Господь грядет.
