И тогда он понял – птицы! Над брошенным шатром, недавним прибежищем г-жи Элизабет, кружили тысячи птиц. Да что там – десятки тысяч! Чувствуя каждое его движение, волнами, они подступали все ближе. Их вопли, хлопки крыльев становились все сильнее. Но что им было нужно? «Не вздумайте следовать за нами, господин Гедеон. Вам это дорого станет!» Конечно, эти птицы – угроза ему. Они – ее стражи, бесстрашные воины.
Давид сделал еще один шаг в сторону выхода, и что-то тяжело ударило в купол шатра. Клюв птицы распорол его, а следом второй, третьей. Они мешали друг другу, потому что были неразумны. Но некая сила объединяла их, толкала вперед. Шатер уже дрожал под их натиском…
Отступив назад, Давид заложил уши руками и сел на корточки. «Будь ты проклята! – горячо шептал он, но вымолвить имя человека, которому посылал проклятия, был не в силах. – Проклята во веки!» Он боялся смотреть вверх, на стены. Повелительница Птиц знала свое дело! Шатер грузно качался и готов был лопнуть, как мыльный пузырь! Птицы готовились разорвать грубую холстину на клочки, а следом и его, кто посмел ослушаться их хозяйку. «Хочешь жить, – говорил ему внутренний голос, – превратись в горошину, что закатилась за буфет; в песчинку, о которой никто никогда не узнает! И беда минет, пройдет стороной…»
Так оно и случилось. Волны, готовые смести его ненадежное убежище, стали отходить одна за другой, пока ночь не поглотила их, и крики последних растревоженных птиц не утонули на пологами шатра… Он обнаружил себя лежащим у края сцены, свернувшимся калачиком. Давид осторожно поднял голову из кольца сцепленных рук, огляделся. Светильник погас. Лунный свет в десятках мест просачивался жидкими струйками на пол бродячего цирка, на опустевшие ряды, на дощатый пол сцены…
…Старик завтракал в одиночку – это случилось первый раз за все годы их совместного проживания под одной крышей. Все ученики прятались по своим комнатам. И более того – не разговаривали друг с другом. Каждый боялся заглянуть другому в глаза – чересчур откровенным оказался иллюзион г-жи Элизабет. Лея и Пуль страшились особенно. Давид боялся подходить к зеркалу – под глазами пролегли круги, он был бледен и похож на привидение. Крики птиц, атаковавших шатер, все еще стояли в его ушах, тисками сдавливали виски.
В обед к нему постучался старик:
– Вы живы, Давид?
– Жив, господин Баратран, – ответил он.
– Я могу войти?
– Простите, но я бы этого не хотел, господин Баратран.
Старик не отступал:
– Вы уверены, Давид, что вы сейчас в доброй памяти и здравом рассудке? И вам не нужна помощь?
– Я в здравом рассудке и помощь мне не нужна, господин Баратран, – откликнулся его ученик. – Я просто хочу побыть один. Прошу вас. Это все.
– Дай бог, если так! Не знаю, что с вашей компанией сделали вчера в этом цирке-шапито, но я уже стал подумывать о групповом помешательстве. И о медицинской карете! Надеюсь, это не гипноз? Ладно, захотите есть, все равно все выберетесь из своих берлог! – Шаги старика удалялись. – Только кроме хлеба и овсянки ничего не ждите!
Старик прежде стучался к Лее и Пулю – результат оказался похожим. Оба сказались больными. Только Вилия Лежа старик не стал беспокоить – их молчун и так был нелюдимым. В конце концов Огастион Баратран плюнул на всех и засел в библиотеке. К ужину двери одна за другой стали открываться – и трое молодых людей, сами того не желая, в одно и то же время оказались в столовой. Говорить друг с другом им было сложно. Встретиться взглядом – еще тяжелее. Только Лее хватило сил и мужества все расставить по своим местам.
– Дайте мне слово, господа, что вы никогда не напомните ни мне, ни друг другу о том, что случилось вчера, – сев за стол, сказала она. – И никто из вас и никогда не вспомнит о госпоже Элизабет. Если этого не случится сейчас, то наша с вами жизнь под этой крышей превратится в ад… Вы согласны?.. Карл, Давид?
Оба мужчины кивнули: Давид – оживленно, Пуль – неуверенно, не поднимая глаз. Его роль на том представлении была самой унизительной, жалкой, безнадежной. Он понимал это, понимали и другие.
За нехитрым ужином, когда все по-прежнему упрямо молчали, Лея с грустью улыбнулась:
– Странно, мне кажется, Кербер вновь улетел. Его нигде нет. – Она пожала плечами. – Вот чудная птица!
Давид про себя усмехнулся: он мог бы рассказать друзьям, зачем прибыл этот гастролер в Пальма-Аму. Только вряд ли они поверят! А если и впрямь так? С ней, г-жой Элизабет, он прилетел сюда, и с ней же покинул город?..
Если бы навсегда!
4
Они вышли из зала синематографа, где только что включили свет. Лея отправилась в дамскую комнату, Давид решил дождаться ее на улице.
Был август. Уже стемнело.
Давид закурил. В пяти шагах от него, глядя на афишу, стоял мужчина в цилиндре, в сером костюме, опираясь на трость. Неожиданно он обернулся и в упор посмотрел на Давида.
Это был араб или… индус. Более того, лицо его показалось Давиду очень знакомым, он почти сразу вспомнил, где и когда видел его – десять лет назад на той самой улице, где случилась трагедия, приведшая его в тот же день в дом Огастиона Баратрана. Только у этого субъекта не было клинообразной бородки! Давид отвернулся. «Не может быть, – твердил он. – Я видел смерть того человека собственными глазами!»
Когда он вновь повернулся к афише, незнакомца не было – он исчез.
Зато Давид увидел другое: как по тротуару, исчезая в сумраке летней улицы, теряясь среди прохожих, уходила Лея. Ничего не понимая, он сбежал по ступеням и уже хотел было окрикнуть ее, но голос за спиной остановил его:
– Давид!
Около дверей синематографа стояла она. Лея развела руками:
– Ты решил бросить меня?
Он поднялся к ней, взял ее за локти.
– Это какое-то наваждение, я спутал тебя с другой женщиной. У нее точно такое же платье и темно-рыжие волосы. Я сам хотел возмутиться, что брошен.
Он сказал, что плохо себя чувствует. Голова его просто раскалывается. Наверное, синематограф ему противопоказан. Они, герои кинолент, все слишком торопятся. Прожить целую жизнь за один час – не шутка. Не лучше ли им вернуться домой?
5
Бродяга, проводивший ночь на берегу океана, в кустах, за диким пляжем, оторвал голову от одеяла и потянулся за бутылкой. Открыв зубами пробку, сделал пару глотков аперитива.
Закупорив ее, он заметил странную картину. У самого берега стоял мужчина, ей-ей – абсолютно голый. Стоял как вкопанный. Не свести ли счеты с жизнью надумал полуночник? Хорошо бы порыться в его одежонке! Но зачем топиться голым?
Бродяга вновь зацепил зубами пробку, вытащил ее и, поежившись, сделал пару глотков. Но к его удивлению голый человек не шагнул в сторону воды. Как видно, океан интересовал его мало. Он, подумать только, стал причудливо двигаться! Только что стоял как истукан, а тут – весь ожил. Так он – танцор! – догадался бродяга. Ей-ей, спятивший танцор! Чего только не увидишь ночью! Кого только не встретишь!
