10
Здесь, в полумраке, при тусклом свете масляных фонарей, в сладком запахе курившихся трав, более сотни человек стояли на коленях. Одетые в черные плащи, с наброшенными на голову капюшонами, они пели. Это была скорее даже не песня, но стон. Стон, в котором звучала тревога и тоска о ком-то; надежда увидеть кого-то и желание узнать его; страх и отчаяние, что тот, кого они ждут, может оказаться немилостив и забудет о них. В ярком свете горел алтарь. На каменной площадке перед ним сидела чернокожая молодая женщина – совершенно нагая. Она сидела, опустив голову на колени, сложив руки и ноги так, точно была змеей, гревшейся на камне в теплых лучах солнца. Люди пели, чуть раскачиваясь, и мольбы их с каждой минутой становились все громче, пронзительнее; казалось, стены начинали, вибрируя, вторить этим голосам и камни оживали от их гулкого, беспрерывного, протяжного воя.
И вот, змея на камне, согретом солнцем, ожила. Дернулась, словно в надвигающейся конвульсии, рука, за ней – плечо, колено… Голова женщины с рассыпавшимися по лицу волосами рывком поднялась, ее глаза, едва проглядывавшие за черными, как смоль, прядями, смотрели на тех, кто пел в надежде на это пробуждение. Вдруг женщину швырнуло в сторону – так, словно ее поразил электрический разряд небывалой силы; она оказалась у самого края освещенной площадки; она поползла к середине ее, но неведомая сила вновь настигла женщину, перевернула, бросила на лопатки, и лицо жрицы-мавританки, сразу открывшееся, исказилось от чудовищной боли… Теперь она билась в конвульсиях, а голоса вокруг выли все громче, неистовее, обращаясь к невидимому существу. Тому, что сейчас, в эти мгновения, через физическую боль, истязавшую тело женщины, приходило к ним. А потом голоса завыли по-другому – бешено, восторженно, исступленно, когда жрица, встав на ноги, разом преобразившись, стала танцевать в центре площадки. Она танцевала так неистово и завораживающе, так совершенно владея своим телом, точно была не человеком вовсе, но животным, чья жизнь и была этим танцем. И каждый, кто восторженно выл в эти минуты, желал одного – поймать ее взгляд.
Вторя поющим, Давид наблюдал за этим танцем, за превращением, и вдруг вспомнил другое: танец женщины и змеи в «Алой розе», танец богини Аты и многое, что видел и чувствовал раньше. Все это было здесь, на этой каменной площадке, в танце чернокожей людоедки! А потом жрица метнулась со своей сцены, бросилась в толпу и, выдернув из нее Давида, силой увлекла его за собой. Он не посмел сопротивляться ей, когда уже на площадке она яростно стала срывать с него одежду. Давид не успел опомниться, как оказался перед чернокожей жрицей нагим. Ложась на камни, она потянула его к себе, и он лег на нее, сразу вспыхнув огнем, сразу отыскав для себя место, уже готовый разорвать ее. Голоса по-прежнему выли, оглушая его, наполняя гудением все его нутро. Женщина-жрица рычала, извиваясь под ним, рассекая ему ногтями кожу, но Давид, бьющийся на ней и вместе с ней, не чувствовал боли. Он знал ее, знал все ее повадки, словно был с этой женщиной и прежде! И ждал, что еще будет с ней! Ее вопль отрезвил Давида и потонул в гуле человеческих голосов. А следом, не отпуская ее, уже готовую вырваться, превратившись в один оголенный нерв, закричал и он сам.
Женщина оттолкнула его, словно он взял ее силой, надругался над ней, вскочила на ноги. Все разом смолкли.
– Я хочу его сердце, жрец! – закричала она. – Отдай его мне!
Поднимаясь на ноги, Давид смотрел на ал Шабата, своего недавнего гостеприимного хозяина. Тот, помедлив, достал из складок плаща нож, блеснувший в полумраке, и, глядя в глаза своему гостю, сказал:
– Вот мой нож, ал Ханаш. Сердце этого человека – твое.
Он протянул руку, и жрица-мавританка быстро взбежала по ступеням; выхватив из руки ал Шабата жертвенное оружие, она бросилась вниз, на площадку. А за спиной к Давиду уже подходили двое стражников с ятаганами у пояса, в руках держа копья. Скрестив древки, они подтолкнули Давида к женщине, яростно сжимавшей кинжал. И тут Давид увидел ее глаза, смотревшие на него, еще недавно – полные экстаза, самого сладкого из всех забвений. Теперь они, сверкая крупными белками, смотрели на него холодно и насмешливо. Он знал эти глаза, знал их лед, знал слишком хорошо, чтобы простить им! Женщина шагнула к своему недавнему избраннику, занесла над ним кинжал. Но он успел перехватить ее руку и сжать с такой силой запястье, что сталь – его смерть – выпала из сдавленной кисти, оказавшись на камнях, у его ног.
Ал Шабат подскочил со своего места:
– Как ты осмелился, дерзкий?! – Выбросив правую руку вперед, он указал на Давида. – Возьмите его, свяжите и отдайте ей!
А следом грянули два выстрела и, едва успев обернуться, Давид увидел, как стражники, уже подступавшие к нему сзади, почти разом повалились на пол.
– Нам пора, Гедеон, – тихо и спокойно, точно ничего не случилось, сказал ал Галил.
Но Давид едва услышал его. Перехватив заметавшийся взгляд женщины, Давид быстро нагнулся, вырвал из мертвых рук стражника копье. Жрица молнией бросилась по ступеням наверх, острие копья в руках Давида, очертив круг, нацелилось на ее лопатки. Давид метнул копье точно в цель, но в последний миг женщина, уже достигнув верха, оступилась. Она упала у ног жреца, и копье, с тупым и отчетливо слышным хрустом ударило в грудь ал Шабата. Жрец, задыхаясь, ухватился за древко и, покачнувшись, неуклюже повалился на каменную площадку.
– Прочь! – закричал за спиной Давида, опешившего, смотревшего наверх, голос его спутника.
К ним кто-то шагнул, но грянувший выстрел опрокинул наступавшего. Первые ряды расступались. Двое стражников, вооруженных мечами, бросились в проход им навстречу, но две пули ал Галила остановили их. Еще двух, встретившихся у колоннады, постигла та же участь.
Но несмотря на смерть единоверцев, сила, преодолевающая страх, заставила этих людей сомкнуть ряды. Черными тенями они наступали на двух преступников, чужаков.
– У меня не хватит свинца на этих ублюдков, – хрипло сказал ал Галил. – Слышите, Гедеон?
– Он вам не пригодится, – ответил Давид. – Прикройте меня сзади. Это все, что мне от вас нужно!
– Спятили?!
– Не попадитесь мне под руку, – откликнулся Давид. – Я буду страшен – верьте мне!
Толпа в черных балахонах, с капюшонами, надвинутыми на глаза, уже готова была взять их в кольцо, сдавить, уничтожить. Но дотянуться до своих врагов каириты не успели. Однажды он отрепетировал будущий бой в Квентин-Жере, у развалин замка. Но теперь в руках Давида был не сарацинский меч, а двуручный, в три локтя длиной, смертоносное жало. Точно такой, каким он сразил невидимых противников в музее Вельштедта. И каким ловко управлялся на поле брани Черный Рыцарь – Гаустин Ривалль!
Его удары – умелые, точные – рассекали лица, отрубали конечности, сносили головы…
Вокруг Давида и ал Галила тотчас образовался круг из мертвых тел, раненых противников.
– Господи, – глазам не веря, пробормотал араб, – но это волшебство…
