Вымывшись и вытеревшись, я натянул принесенное белье. Новое, немецкое. Дальше по коридору. В коридоре никого, только стук солдатских ботинок по дощатому полу. Лестница на второй этаж, опять коридор, дверь, ничем не выделяющаяся на фоне остальных. За дверью меня уже ждали.
— Не могу сказать, что рад вас видеть.
— Взаимно, Гарри. А где этот ваш штандартенфюрер?
— Уехал обратно в Берлин.
— Большая шишка?
— Не очень. Но работает в центральном аппарате. А в сорок пятом будет отвечать за эвакуацию музейных ценностей.
— Понятно. И чем вы его купили?
— Как обычно, жизнью после войны, — усмехнулся сэр Джеймс.
После этой усмешки мне почему-то показалось, что скромный домик в Аргентине на берегу океана штандартенфюреру все же не светит. Кому он будет нужен после войны?
— А собственная судьба вас не интересует? — продолжил Гарри.
— Очень даже интересует, но если бы вам нужен был мой труп, то не стали бы тащить меня сюда, а пристрелили на месте. Кстати, где мы находимся?
— Госпиталь ваффен-СС. Для всех вы важный русский пленный, числящийся за шестым департаментом РСХА.
Действительно, помещение, в котором мы находились напоминало больничную палату: белые стены, покрашенные масляной краской, металлическая кровать, тумбочка, стул. Но на окне решетка, а дверь запирается снаружи. В коридоре же осталась пара лбов в эсэсовском камуфляже. Если бы они ушли, то их топот я услышал.
— А шестой департамент это…
— Разведка. Здесь вас немного подлечат, приведут в форму, а потом мы отправим вас обратно…
— Как обратно?!
— А вы бы хотели остаться здесь навсегда?
— Нет, не хочу.
— Вот и радуйтесь!
Гарри сорвался, до сих пор он старался держать марку невозмутимого английского джентльмена, но тут его понесло. Он забегал по палате, выдавая малосвязанные реплики.
— Я целый год гоняюсь за тобой, и каждый раз стоит мне только приблизиться, как ты исчезаешь! Ты гвоздь в моем ботинке, заноза в заднице! И на все это я потратил год! Год своей жизни! И все только ради того, чтобы вышвырнуть тебя обратно, здорового и невредимого!
Гарри немного успокоился и постарался вернуться к прежней роли. Выждав паузу, я спросил.
— Так что все-таки происходит? И что с тем хронокатаклизмом, из-за которого меня сюда притащили?
— Ничего. Растворился, рассосался сам по себе. Яйцеголовые выдвинули теорию, что вы являетесь неким источником, действия которого дестабилизируют систему. Более того, последствия ваших действий сохраняются до тех пор, пока вы находитесь в системе. Стоит вас убрать и система сама их нивелирует.
— А ваше присутствие в этом времени к дестабилизации не приводит?
— Нет, не приводит. Мне такие случаи не известны. Мы действуем осторожно и продуманно, ни во что не вмешиваясь. Во всяком случае, направо и налево из пушек не палим, как некоторые. Да и не навечно мы здесь, когда эта война закончится — уйдем.
— Но источник дестабилизации можно убрать и по-другому.
— Это был бы самый худший вариант. Есть теория, что если вы умерли бы здесь, то стали частью информационного поля этой системы и все накопленные изменения тоже остались здесь и неизвестно, чем они отозвались в будущем. Поэтому вас просто отправят обратно. Кстати, вы не замечали, что система сама сохраняет вам жизнь? В теории, вы не можете умереть до своего рождения. Сколько раз вы попадали в переделки, из которых, казалось, не было выхода, но выбирались живым и здоровым? Рядом с вами гибли молодые и более опытные бойцы, а у вас ни царапины?
Я вспомнил: расчет Илизарова, Витек, попадание бомбы в огневую позицию, с которой я отлучился за полминуты до этого, чудесное спасение из камеры смертников в лагере под Орлом… И еще по мелочи набиралось только за последние полгода. Для одного человека, действительно, многовато. Или не выходит за пределы обычного везения? Да-а, наводит на размышления. Может, Гарри прав?
— Значит, я запросто могу на амбразуру лечь? Пулемет, по идее, должно заклинить?
— Попробуйте. Только не здесь. И не забудьте убедиться, что пулеметчик ушел на обед. Боюсь, такого издевательства над здравым смыслом никакая система не выдержит.
— Еще один вопрос. Как вы меня нашли?
— После того, как ваш корпус в марте попал в окружение, мы обратились к нашим немецким коллегам. Среди пленных вас не было, но пометка на ваших данных осталась. Мы прошерстили вышедших из окружения — никто ничего не мог о вас вспомнить. Тогда предположили самое худшее, но тут вы опять всплыли уже в другой части. Стоило только послать за вами людей, как опять пропали. Машину потом нашли, даже труп водителя идентифицировали. И вдруг неожиданно ваша фамилия всплывает в дулаге под Орлом да еще с пометкой «расстрелян при эвакуации лагеря». Но я не верил, нет, не верил, что вас можно просто так расстрелять. И как видите, не зря. Система сработала второй раз уже здесь в Германии. Но скоро мы с вами распрощаемся, надеюсь, навсегда.
— Быстрее бы.
— Быстрее? Да вы себя в зеркале давно видели? У вас же такой вид, будто только что из концлагеря сбежали.
— Пошутил, да? Тебя, козла, туда хотя бы на пару дней! Гнида, ты, натуральная.
— Хорошо, признаю — шутка была неудачной. Но извиняться не собираюсь.
— Засунь свои извинения себе…
Минуты через две поток моего красноречия иссяк и Джеймс, наконец, продолжил.
— Для начала, за месяц вас подлечим, откормим. Вот тогда можно и назад возвращаться. А пока отдыхайте и набирайтесь сил. Не буду вам мешать.
Потянулись однообразные больничные дни. В принципе, ничего такого, что могло приковать к больничной койке, у меня не было. Слишком мало времени я провел в плену, а на ремонте железнодорожных путей некоторые пленные работали уже не первый год и помирать пока не собирались, хотя некоторые и не выдерживали. Стерегли меня строго, за дверью всегда находилась пара охранников. В туалет, в душ, только в сопровождении и так, чтобы все время был на глазах. Каждый день на два часа выводили на прогулку. Почетный эскорт следовал в трех метрах позади, готовый действовать в любую минуту.
Кроме охранников со мной общались доктор и медсестра. Доктор осматривал меня раза два в неделю, ничего, естественно, не находил. Нормальный такой доктор, эсэсовский: приказали — лечит, прикажут — вколет воздух в вену. Никаких эмоций. Медсестра — белокурая фройляйн, лет двадцати. Мечта истинного арийца: губки бантиком, носик чуть вздернут, глазки голубенькие-голубенькие, тупенькие такие, просто прелесть. И подержаться есть за что, во всех местах. Трижды в день она приносила пищу из госпитальной кухни и уносила грязную посуду. Стоило ей перешагнуть порог моей камеры-палаты, как глазки ее леденели, губки брезгливо поджимались. Понимаю, тяжело ей, истинной арийке, за славянской свиньей ухаживать. Не иначе накосячила где-то и сюда ее сослали в наказание.
