– Че это? – тихо спросила Танька.
– Косач токует! – так же тихо ответил Федька.
Ребятишки замерли, слушая завораживающую весеннюю песню. Затем они нетерпеливо завертели головами, стараясь найти неистового певца.
– Вижу, вижу! – воскликнула остроглазая Танька. – Вон…
На проталине прыгает! – Девчонка показала рукой в сторону осинника, к которому вел их проводник.
На небольшой круглой проталине яростно кружилась аспидно-черная птица. Раскалив докрасна брови, распустив лирообразный хвост с ослепительно белым подхвостьем, она то припадала грудью к земле, то вдруг с громким чуфыканьем подскакивала, часто-часто махая крыльями.
– Во-о дает! – не удержался от восхищения Федька.
Афанасий тихо подошел сзади к сгрудившимся в кучку ребятишкам и буднично проговорил:
– Это, паря, весна из него прет! Никуда от этого не денешься. Жизнь течет своим чередом. Она своего требует!..
А краснобровый красавец, точно галантный кавалер, все кружил на своем пятачке, ведя бесконечную песню.
– Дядя Афанасий, а косач-то на нашей копешке токует, которая осталась на стане! – Федька повернулся к Жучкову.
– Вижу! – Афанасий кивнул головой, соглашаясь с мальчишкой. – Пойдем, однако, посмотрим, как она осеннюю мокреть перестояла да зиму пережила!
Заготовители двинулись к осиннику. Федька шел впереди, выбирая дорогу. Нетерпеливая Танька все порывалась выйти вперед, обогнать проводника, но, сойдя со следа и провалившись в глубокий снег, она ворачивалась на протоптанный след и недовольно бубнила:
– Плетешься, ровно стельная корова!
– Иди ты! – вполголоса огрызался Федька.
Афанасий молча улыбался в бороду, думая про себя: «Ну и заноза растет… Ни себе, ни своему мужику, который будет, покою не даст!»
Стараясь не шуметь, ватага приближалась к токующей птице. Косач, казалось, не обращал внимания на подходивших людей и продолжал все так же неистово бормотать, распустив крылья и кружась на пятачке. Уже хорошо можно было рассмотреть красавца, его рубиновые брови, отливающую глубокой зеленью черноту оперения, ослепительно белое подхвостье и вильчатый лирообразный хвост. Ребятишки снова невольно замерли, любуясь токующим косачом.
– Какой красивый! – звонким голосом воскликнула Танька.
Птица смолкла и, склонив головку набок, неподвижно застыла. Весь ее настороженный вид, казалось, говорил: «Кто вы? Откуда взялись на мою голову?»
Жестко зашумев крыльями, косач неожиданно сорвался с места. Описывая низко над гривой широкий полукруг, птица стала постепенно набирать высоту, удаляясь в сторону березового колка, где, густо обсыпав вершины деревьев, сидели его собратья.
– Дергат тебя за язык! – Федька недовольно покосился на спутницу.
Девчонка смущенно молчала, провожая взглядом улетающую птицу.
Иван Грязев, самый старший из подростков, с сожалением проговорил:
– Ружье бы… Вон сколько мяса сидит на деревьях!
– Ты попробуй подкрадись к ним! – со знанием дела возразил Федька.
– Ты дай сначала ружье, а там посмотрим! – вдруг окрысился на товарища Иван. – Я смотрю, шибко умные!..
– Да не подкрадешься… – начал было Федька.
– Будя спорить по пустякам! – оборвал мальчишечью перепалку Афанасий. – У нас тут дело поважнее! – Он не спеша подошел к обтаявшей копешке и с трудом просунул руку вовнутрь слежавшегося за зиму сена. Выдернув из середины копны клок зеленой сухой травы, он поднес ее к лицу и, вдыхая медвяный аромат, довольно проговорил: – Хорошо сохранилось, язви ее! Словно вчера сметана! – Затем повернулся к ребятишкам: – А ну, братва, навались дружно, раздергайте ее и сложите рядом. Смотрите, чтоб ни клочка сена под снегом не осталось! Поняли?!
– Поняли, поняли! – ответила за всех Танька.
– Вот и ладно, раз поняли! Я пойду за волокушей… – и Жучков направился к остожью, где работали оставшиеся мужики.
Поздно вечером привезли последние две волокуши сена. Уставшие мужики и ребятишки разошлись по баракам, в загоне остался один Жучков. При тусклом свете звезд, появившихся на разъясневшем небосклоне, он неторопливо ходил с вилами в руках вокруг вороха сена и, словно заклинание, твердил вполголоса одно и то же:
– Господи, помоги сохранить лошадей! Господи…
Глава 31
По укоренившейся армейской привычке Михаил Талинин проснулся рано. Апрельское солнце только-только вставало, освещая розовым светом угол комнаты и потрескавшуюся давно не беленную печь. За печкой, на замызганной стене, висел умывальник, на соске которого зрела прозрачная капля, сорвавшись с конца соска, она глухо булькала о воду в тазике, и следом уже копилась следующая капля. На полу около печной дверцы лежала заготовленная с вечера охапка сосновых дров. Дом был старый, и за ночь комната изрядно нахолодала.
Талинин еще немного полежал с закрытыми глазами, слушая монотонную капель умывальника, затем резко откинул серое солдатское одеяло и сел на постели, поеживаясь от бодрящей свежести. Быстро надел валенки, которые предусмотрительно поставил с вечера около кровати. Сделав короткую зарядку из одних и тех же упражнений: энергично развел несколько раз руки в стороны, затем раз пяток присев, – он подошел к печке и открыл задвижку.
С улицы доносился звонкий стук топора.
– Ефим, однако, дрова колет! – тихо проговорил комендант, укладывая сухие лучинки и дрова в печку. На мгновение задумавшись о чем-то своем, он отрешенно смотрел в открытую печь, следя за тем, как слабый огонек, цепляясь за неровные края обломанных лучинок, с каждой секундой разгораясь, набирал силу. Убедившись, что растопка дружно занялась, Талинин прикрыл дверку. Затем не торопясь, аккуратно заправил постель на кровати, натянул на себя армейские галифе, гимнастерку и обулся в хромовые офицерские сапоги. Осадив голенища, он довольно похлопал по ним ладонями и поднялся с табуретки. Налил воду в чайник из кадки, стоящей около входной двери, и поставил его на плиту. Капли воды, скатившиеся с почерневших боков чайника, с шипением разбежались по горячей плите. Не торопясь, умылся и, достав из нагрудного кармана гимнастерки расческу, тщательно причесал густые русые волосы, глядясь в осколок зеркала, закрепленный на стене выше умывальника. Причесываясь, он озорно подмигнул себе и довольно улыбнулся.
От улыбки на молодом, почти юношеском лице, на щеках появились легкомысленные ямочки. Талинин согнал улыбку, стараясь придать лицу суровое выражение.
Ефим Смуров, по крестьянской привычке, вставал с восходом солнца. Вот и сегодня он вышел из дома и, стоя на крыльце, с удовольствием вдохнул полной грудью весенний воздух. Затем спустился с крылечка на застекленевший от утреннего заморозка снег и остановился, слушая незатейливые, по-колдовски завораживающие трели скворцов.
