– Эх, Ванька, Ванька, язви тя в душу! Прощевай!.. – У старого шкипера дрогнул голос.
Илья Степанович достал большой носовой платок и трубно высморкался:
– Свербит че-то в носу, дыма полно! – виновато проговорил милиционер. – Ты, того, Иван! – Он запнулся, хотел что-то добавить и с горечью махнул рукой. Тут же на берегу, около самой воды, стояла молодая женщина с грудным ребенком на руках. Она напряженно смотрела вслед отплывающему каравану, подавшись всем телом вперед. С каждой секундой полоса воды, разделявшая берег и баржу, становилась все шире и шире. Ивана насторожила неестественно застывшая поза женщины, ее лихорадочно блестевшие глаза.
На фоне багрового заката фигура женщины казалась почти черной. Иван шагнул в ее сторону, пытаясь окликнуть.
В это время она вдруг закричала пронзительно с нечеловеческой силой:
– Стойте, стойте! Куда же вы!.. – и бросилась вслед за уплывающей баржей в омут, прижимая ребенка к себе. Она успела только один раз взмахнуть рукой и скрылась под водой.
Иван оцепенел. На крик подбежали люди. Кужелев еще мгновение подождал, надеясь, что голова женщины покажется на поверхности. Только разбегавшиеся волны, от скрывшегося в воде тела, едва заметно качнулись у берега, подбираясь к сапогам. Он мельком глянул на затухающую волну, сел на траву и быстро скинул сапоги. Вскочив на ноги, Иван крикнул толпившимся на берегу людям:
– Смотрите, может, покажется где! – и стремительно кинулся в реку. Отфыркиваясь, Иван вынырнул: – Не показывалась?
– Нет, не-ет! – ответила с берега разноголосица.
Иван снова нырнул, совсем не чувствуя холодной воды. Вслепую шарил руками, натыкаясь то в илистое дно, то обшаривал осклизлые ветки замытого куста или дерева, внутренне содрогаясь от мысли, что вот-вот руки его упрутся в мягкое тело утопленницы. Пересиливая себя, он все нырял и нырял, а мощное течение полноводной реки уносило его все дальше и дальше вниз по течению. Иван устал. Он почувствовал, если еще раз нырнет, то у него не хватит сил выплыть на берег.
Над головой неистовствовал бекас, он раз за разом взмывал высоко в небо и оттуда в стремительном полете скользил вниз, точно атакующий штурмовик, прошивал воздух длинными пулеметными очередями. Взмыв снова вверх, длинноносая птица спланировала на высокую сухостоину, стоящую прямо на берегу реки. Ее звонкий голос «Ча-ка, чака» разносился далеко вокруг.
Тяжело взмахивая руками, отфыркиваясь и хлебая воду, Иван поплыл на звонкий голос птицы. Спасатель с трудом подплыл к берегу и на четвереньках выполз на сушу. Не было сил, чтобы подняться на ноги; человек на четвереньках отполз подальше от воды и со стоном рухнул на траву. Только через некоторое время Иван немного отдышался и стал воспринимать окружающий мир. С какой-то болезненной обостренностью он почувствовал свежий аромат ветерка, неумолчную возню в кустах ночных пичужек, неистовый гвалт лягушек и назойливый звон комаров.
Кругом кипела жизнь… Ивану вдруг стало горько оттого, что в этом буйном кипении не нашлось места молодой женщине и только вступившему в жизнь маленькому существу. Иван сел на земле и, обхватив руками колени, уставился на воду. Водный поток, завихряясь, тыкался в берег, раскачивая залитые ветки тальника, и равнодушно катился мимо одинокого человека. Словно мгновение назад не случилось никакой трагедии.
Недалеко, из прибрежного леса, послышался обеспокоенный голос жены.
– Иван, Иван!.. – надрывался Настин голос.
Кужелев точно не слышал жену. Он все так же, молча, сидел, провожая взглядом бегущий мимо него поток воды.
Совсем рядом послышался треск сучьев. На берег вышла Настя. Увидев мужа, она с горечью и обидой проговорила:
– Господи, ну что же ты молчишь?! – она подошла к Ивану, села рядом с ним на землю и прижалась щекой к мокрой рубахе мужа.
Ее плечи вздрагивали. – А я-то уж все передумала!.. – Голос ее дрожал и рвался.
Иван нашарил Настину руку, взял ее ладонь в свою и крепко сжал.
Глава 13
Наступил первый день на новом месте…
Лаврентий проснулся рано. Он с наслаждением вдыхал свежий утренний воздух и внутренне содрогнулся, вспомнив сырой, спертый воздух постоянно темного трюма. Восходящего солнца не было видно, его отгораживал временный навес, наскоро сооруженный вечером, под которым спала семья. Плотной стеной окружала табор тайга. В ногах у спящего семейства едва дымился костер. Дрова в нем давно прогорели, и угли покрылись седым пеплом, легким и пушистым. Солнечные лучи окрасили в розовые тона жиденькую испарину, поднявшуюся над теплой землей. Рядом, за кустами, мурлыкала сонная река. Изредка она то позванивала в прутьях залитого тальника, то тяжко ухала упавшим комом земли с крутого берега, подмытого течением. И птичий гам неистовый, жизнеутвеждающий.
«Вот и добрались до того самого черта, который не так страшен!..» – подумал Лаврентий, прислушиваясь к птичьей возне в кустах. Вдруг где-то далеко в тайге закуковала кукушка. Лаврентий невольно затих, прислушиваясь к родному и чистому голосу вещей птицы. Вспомнив детство, стал считать предсказываемые кукушкой годы. А птица все куковала и куковала, словно наперекор судьбе пророчила поселенцам долгую, долгую жизнь. Сбившись со счета, Жамов светло улыбнулся и мысленно поблагодарил серую вещунью: «Спасибо тебе, родная, спасибо!» Хоть и понимал, что все это ерунда, но все равно на душе стало легче. С другого края общей на земле лежанки кто-то заворочался.
– Ты, Иван, не спишь? – тихо спросил Лаврентий.
– Я давно уже не сплю! – ответил зять.
– Вот и я не сплю… Слышишь, кукушка кукует, нашу судьбу ворожит!
– Слышу! – Иван помолчал и с грустью в голосе тихо сказал: – Как у нас дома, в Лисьем Мысе.
Недалеко от жамовского навеса заплакал ребенок. Лаврентий повернул голову; на сухом суку дерева, под которым спала Акулина Щетинина, висела зыбка. В полусне не совсем проснувшаяся женщина качнула ее, но ребенок не переставал плакать. Тогда Акулина подняла тяжелую голову и, посмотрев на зыбку, со вздохом поднялась к ребенку. Взяв на руки орущего грудничка, она привычно проверила, не мокрый ли он, затем расстегнула кофту и, высвободив полупустую обвисшую грудь, сунула сосок в рот младенцу. Ребенок замолчал. Акулина опять забылась в тяжелом сне.
Лаврентий задумчиво глядел на одинокую женщину, и у него кольнуло в сердце.
«Надо навес ей изладить седни или к себе взять… Не дай Бог дождь!» – подумал он и крепко выругал про себя Александра Щетинина.
Помаленьку просыпался лагерь. Полусонные люди, вздрагивая от утренней свежести, подправляли полузатухшие костры, в ближних кустах справляли большую и малую нужду. Встал и Лаврентий. Поворошив палкой золу, он вывернул светящиеся рубиновым светом угли и положил на них с вечера заготовленную растопку. Через некоторое время на сушняке весело заплясали жиденькие язычки пламени. Костер начал разгораться. Лаврентий смотрел на мятущееся пламя и, вдруг усмехнувшись, сказал зятю:
