– С нашей русской! – тоже улыбнулся Штирлиц.
– Хорошо, хорошо, – сказал Мюллер, – не хватайте меня за язык…
Он вышел, чтобы позвонить начальнику школы фюреров полиции оберштурмбаннфюреру СС доктору Хельвигу, а Штирлиц продолжал анализировать ситуацию: «Даже если они сломали девочку – а он специально сказал про ее сына: они могли мучить маленького, и она бы не выдержала этого, но что-то у них все равно сорвалось, иначе они бы привезли Кэт сюда… Если Плейшнер у них – они бы тоже не стали ждать: в таких случаях промедление глупо, упускаешь инициативу».
– Вас кормили? – спросил Мюллер, вернувшись. – Перекусим?
– Пора бы, – согласился Штирлиц.
– Я попросил принести нам чего-нибудь сверху.
– Спасибо. Вызвали людей?
– Вызвал.
– Вы плохо выглядите.
– Э, – махнул рукой Мюллер. – Хорошо еще, что вообще живу. А почему вы так хитро сказали «пока»? «Пока есть время». Давайте высказывайтесь – чего уж там.
– Сразу после очной ставки, – ответил Штирлиц. – Сейчас нет смысла. Если мою правоту не подтвердят – нет смысла говорить.
Открылась дверь, и охранник принес поднос, покрытый белой крахмальной салфеткой. На подносе стояла тарелка с вареным мясом, хлеб, масло и два яйца.
– В такой тюрьме, да еще в подвале, я бы согласился поспать денек-другой. Здесь даже бомбежки не слышно.
– Поспите еще.
– Спасибо, – рассмеялся Штирлиц.
– А что? – усмехнулся Мюллер. – Серьезно говорю… Мне нравится, как вы держитесь. Выпить хотите?
– Нет. Спасибо.
– Вообще не пьете?
– Боюсь, что вам известен даже мой любимый коньяк.
– Не считайте себя фигурой, равной Черчиллю. Только о нем я знаю, что он любит русский коньяк больше всех остальных. Ладно. Как хотите, а я выпью. Чувствую я себя действительно не лучшим образом.
…Мюллер, Шольц и Штирлиц сидели в пустом кабинете следователя Холтоффа – на стульях, поставленных вдоль стены. Оберштурмбаннфюрер Айсман открыл дверь и ввел полицейского в форме.
– Хайль Гитлер! – воскликнул тот, увидав Мюллера в генеральской форме.
Мюллер ничего ему не ответил.
– Вы не знаете никого из этих трех людей? – спросил Айсман полицейского.
– Нет, – ответил полицейский, опасливо покосившись на колодку орденов и рыцарский крест на френче Мюллера.
– Вы никогда не встречались ни с кем из этих людей?
– Как мне помнится – ни разу не встречался.
– Может быть, вы встречались мельком, во время бомбежки, когда вы стояли в оцеплении, возле разрушенных домов?
– В форме-то приезжали, – ответил полицейский, – много в форме приезжало смотреть развалины. А припомнить конкретно не могу…
– Ну, спасибо. Пригласите войти следующего.
Когда полицейский вышел, Штирлиц сказал:
– Ваша форма их сбивает. Они же только вас и видят.
– Ничего, не собьет, – ответил Мюллер. – Что же мне, сидеть голым?
– Тогда напомните им конкретное место, – попросил Штирлиц. – Иначе им трудно вспомнить – они же стоят на улицах по десять часов в день, им все люди кажутся на одно лицо.
– Ладно, – согласился Мюллер, – этого-то вы не помните?
– Нет, этого я не видел. Я вспомню тех, кого видел.
Второй полицейский тоже никого не опознал. Только седьмым по счету вошел тот болезненный молодой шуцман, видимо туберкулезник.
– Вы кого-нибудь видели из этих людей? – спросил Айсман.
– Нет. По-моему, нет…
– Вы стояли в оцеплении на Кепеникштрассе?
– Ах да, да, – обрадовался шуцман, – вот этот господин показывал свой жетон. Я пропустил его к пожарищу.
– Он просил вас пропустить его?
– Нет… Просто он показал свой жетон, он в машине ехал, а я никого не пускал. И он прошел… А что? – вдруг испугался шуцман. – Если он не имел права… Я знаю приказ – пропускать всюду людей из гестапо.
– Он имел право, – сказал Мюллер, поднявшись во стула, – он не враг, не думайте. Мы работаем все вместе. Он там что, искал роженицу на пожарище? Он интересовался судьбою несчастной?
– Нет… Ту роженицу увезли еще ночью, а он ехал утром.
– Он искал вещи этой бедной женщины? Вы помогали ему?
– Нет, – шуцман поморщил лоб, – он там, я помню, перенес коляску какой-то женщине. Детскую коляску. Нет, я не помогал, я был рядом.
– Она стояла возле чемоданов?
– Кто? Коляска?
– Нет. Женщина.
– Вот этого я не помню. По-моему, там лежали какие-то чемоданы, но про чемоданы я точно не помню. Я запомнил коляску, потому что она рассыпалась, и этот господин собрал ее и отнес к противоположному тротуару.
– Зачем? – спросил Мюллер.
– А там было безопаснее, и пожарники стояли на нашей стороне. А у пожарников шланги, они могли погубить эту колясочку, тогда ребенку было б негде спать, а так женщина потом устроила эту коляску в бомбоубежище, и малыш там спал – я видел…
– Спасибо, – сказал Мюллер, – вы нам очень помогли. Вы свободны.
Когда шуцман ушел, Мюллер сказал Айсману:
– Остальных освободить.
– Там должен быть еще пожилой, – сказал Штирлиц, – он тоже подтвердит.
– Ладно, хватит, – поморщился Мюллер. – Достаточно.
– А почему не пригласили тех, кто стоял в первом оцеплении, когда меня завернули?
– Это мы уже выяснили, – сказал Мюллер. – Шольц, вам все точно подтвердили?
– Да, обергруппенфюрер. Показания Хельвига, который в тот день распределял наряды и контактировал со службой уличного движения, уже доставлены.
– Спасибо, – сказал Мюллер, – вы все свободны.
Шольц и Айсман пошли к двери, Штирлиц двинулся следом за ними.
– Штирлиц, я вас задержу еще на минуту, – остановил его Мюллер.
Он дождался, пока Айсман и Шольц ушли, закурил и отошел к столу. Сел на краешек – все сотрудники гестапо взяли у него эту манеру – и спросил:
– Ну ладно, мелочи сходятся, а я верю мелочам. Теперь ответьте мне на один вопрос: где пастор Шлаг, мой дорогой Штирлиц?
Штирлиц сыграл изумление. Он резко обернулся к Мюллеру и сказал:
– С этого и надо было начинать!
– Мне лучше знать, с чего начинать, Штирлиц. Я понимаю, что вы переволновались, но не следует забывать такт.
– Я позволю себе говорить с вами в открытую.
– Позволите себе? А как – я?
