Первые полеты А.В. Ляпидевского 21 декабря 1933 года, 18 января и 6 февраля 1934 года (еще до гибели «Челюскина») дали повод для опасений по поводу пригодности этих машин для условий Арктики, где они использовались впервые. После гибели «Челюскина» задачу Ляпидевского изменили, и свой первый вылет в поисках лагеря Шмидта он выполнил уже 21 февраля, не обнаружив лагеря, видимо, из-за его дрейфа.
Идея эвакуации челюскинцев на собачьих упряжках с материка, по мнению пограничника А. Небольсина, знатока местных условий, «…сразу показалась неразумной. Набрать 60 нарт означало оголить весь район. Кроме того, экспедиция должна была бы занять месяца два, успех ее сомнителен, а в это время здесь на месте без собак никакие другие меры помощи были бы невозможны. Мы должны были также помнить и о нуждах населения. Мобилизовать на два месяца всех собак – значило оставить чукчей без охоты, то есть обречь их на голод». (1934, т. 3, с. 39) и, как следствие, на бегство в недоступные «белые пятна» полуострова, а то и за пролив на Аляску, если не на вооруженный отпор… Подобная мобилизация проводилась лишь частично.
Задержку со спасением челюскинцев на АНТ-4 Ляпидевского в Москве посчитали опасной и 21 февраля распорядились отправить своим ходом звено Р-5 во главе с дальневосточным военным летчиком Каманиным, включив в него как инструктора экипаж гражданского пилота Молокова, имевшего опыт зимних полетов в Сибири и на трассе Севморпути.
Между тем создание аэродрома у лагеря Шмидта не только требовало усилий многих людей, но и «…затруднялось отсутствием инструментов – большая часть ломов и пешней, выгруженных на лед, погибла с судном, опрокинувшим льдину, на которой они лежали. Уцелевшими двумя ломами, двумя пешнями и несколькими лопатами пришлось сбивать с поля ледяные ропаки и твердые, как лед, ледяные бугры. В течение нескольких дней удалось расчистить площадку в 600 метров длиной и 150 шириной. Площадка находилась в четырех-пяти километрах от лагеря. С краю площадки приютилась палатка наших аэродромщиков – Валавина, Погосова и Гуревича. Несколько дней спустя была расчищена дорога от аэродрома до лагеря, пробиты ворота в высоких грядах льда, расставлены вехи. Аэродром стал “пригородом” лагеря» (1934, т. 2, с. 214).
Помимо дел на аэродроме, у людей на льдине в ожидание помощи с Большой земли были свои проблемы, требовавшие решений по принципу здесь и сейчас. Методы руководства, нормальные для Большой земли, здесь оказывались бесполезными. Сплошь и рядом требовались нетривиальные решения на уровне импровизации. И в экспедиции, где присутствовало немало творческих и поисковых натур (порой на гране авантюрности), Шмидту было на кого опереться в большом и малом.
Необычным был, например, выпуск стенной газеты, которая, по Баевскому, «…оказалась каналом для психологической разрядки. Уж если выходит газета, значит, ничего страшного в нашем положении нет, – так думали многие. И то, что руководство экспедицией и партийная организация нашли возможность заняться газетой, лучше всяких успокоительных слов действовало на коллектив» (1934, т. 2, с. 163–164). Разумеется, политизированость газеты «Не сдадимся!» не оставляла сомнений, но одновременно она ориентировала челюскинцев не только на исключительность своего положения, но и на реальную возможность его преодоления. Это достигалось публикацией сведений вполне прикладного характера (наличных запасов, темпов дрейфа, сведениями с Большой земли и т. д.), а также множеством карикатур на темы дня и невзирая на лица, в чем преуспел художник Решетников, трудившийся в нечеловеческих условиях. В одном из шаржей Отто Юльевич, например, был изображен выглядывающим из палатки, в то время как его борода примерзла ко льду. От того, что борода Шмидта, ценившего юмор и иронию, не однажды примерзала к спальному мешку или брезенту палатки, в глазах подчиненных его авторитет не страдал. Скорее наоборот – лишний раз они видели, что «шеф» делит тяготы жизни ледового лагеря вместе со всеми. Шмидт обладал особым качеством руководителя – одновременно быть во главе и вместе с тем оставаться наравне со всеми, что дано не каждому начальнику.
Особое место в жизни ледового лагеря занимали лекции, которые читались различными специалистами для челюскинцев, а также чтение художественной литературы и учеба. «Через день происходили занятия кружка диамата, которым руководил Шмидт… Желающих слушать Отто Юльевича нашлось много – значительно больше, чем вмещало помещение. В течение двух-двух с половиной часов шли занятия, велась оживленная беседа. Особый интерес проявляли к диалектическому материализму научные работники.
По окончании занятий расходились по палаткам, где устраивались вечера самодеятельности. В одной палатке играл патефон, в другой играли в «козла», в третьей устраивали литературный вечер, читали Пушкина. У нас в лагере сохранилось всего четыре книги – Пушкин, “Гайавата” Лонгфелло, “Пан” Гамсуна и третий том “Тихого Дона” Шолохова» (т. 2, с. 53–54), за которыми выстраивалась очередь.
Несмотря на занятость людей, в лагере Шмидта не прекращались разговоры в пользу пешего похода на материк, которые Шмидт счел необходимым пресечь на общем собрании 22 февраля, назвав их «опасным вздором». При поддержке Ширшова, Хмызникова и некоторых других он заявил: «Закончим говорить о “пешеходах” на материк. Вопрос, кажется, для всех ясен… Теперь скажу, что если кто-то все же вздумает пойти, то я буду такого рассматривать как дезертира» (Хмызников, 1936, с. 151). По крайней мере два источника свидетельствуют, что реакция Шмидта была еще более резкой и необычной для российского интеллигента и вместе с тем оправданной. По Кренкелю, Шмидт заявил: «“Если кто-либо самовольно покинет лагерь, учтите, я лично буду стрелять! ” – Мы прекрасно знали Отто Юльевича как человека, который не то чтобы стрелять, но и приказания свои отдавал как просьбы. И все же, наверное, эти слова были точны и своевременны» (1973, с. 309). Согласно свидетельству Шевелева, «…вообще человек мягкий, интеллигентный, Шмидт проявил на этот раз непривычную для него твердость и вынужден был даже заявить этом случае, что, если кто-нибудь посмеет уходить самовольно, придется применить оружие» (1999, с. 76).
Однако далеко не все обитатели ледового лагеря рвались на Большую землю, особенно научные работники. Для них открывалось широкое, а главное, перспективное поле деятельности. Видимо, не случайно гидробиолог Сушкина особо отметила: «Надо сказать, что некоторые женщины были недовольны, что их вывозят первыми только потому, что они женщины. Но Отто Юльевич был непоколебим» (1934, т. 2, с. 244).
Присутствовали и другие проблемы, с которыми Шмидт не рисковал делиться с рядовыми участниками дрейфа, обсуждая их лишь в самом узком кругу. Об этом много лет спустя капитан Воронин поведал Ермолаеву, который описал происходившее так: «Шмидт с Ворониным закрылись у себя в палатке. Они не представляли, что за этим (гибелью судна. – В.К.) последует. Они буквально дрожали. Что их ждет? В лучшем случае – отставка, в худшем – “высшая мера”. Воронин еще на что-то надеялся, а Шмидт прямо говорил – расстреляют… Да и чего ждать иного?.. Провал. Поражение. Катастрофа. Виновные должны быть наказаны. А кто виновные? В первую очередь – они, Шмидт и Воронин…» (Ермолаев, 2001, с. 210).
