В первые месяцы и годы Великого исхода при изучении настроений военной эмиграции и духовенства, осознание вселенской катастрофы государства было присуще лишь единицам. Наиболее ярко это прослеживается в очерке очевидца, посвятившего свой рассказ попыткам немногих инициативных людей заказать панихиду в походном казачьем храме на греческом острове Лемнос. Лето 1921 года для многих изгнанников вольного Тихого Дона – время осмысления пройденного пути и нравственного выбора своей жизненной позиции. Очевидно, что бессмысленная, ориентированная на некие абстрактные формы благоустройства Отечества борьба не только не помогла победить захвативших власть интернационалистов, но и бесперспективна в дальнейшем. Нет ничего такого, чего бы уже не пообещали народу хитроумные большевистские политики и что могли бы противопоставить им поборники демократического лагеря. В том и ином случае народ чувствовал себя обманутым в своих лучших ожиданиях. А немногим прозревшим среди эмигрантов, в силу их невероятной малочисленности, не под силу было повернуть вспять закрученное большевиками колесо пропагандисткой лжи и дискредитации самодержавной идеи.
«На острове бугор, а на бугре маркиза-шатер. В нём церковь. Сюда лениво тянутся и медленно идут… Их мало. Не считают долгом чести русской почтить покойного Царя. Из тысяч беженцев здесь нет и сотни… Долго думали, судили: можно ли? Удобно ли здесь, на Лемносе, помолиться за убитого Царя? И сильно сомневались, не будет ли неделикатно объявить о панихиде по лагерям? Пугливо озираясь, пророчили, что “Мало ли что может быть? Ведь политическое дело тонко”»
[200]…
Напомним, что дело происходило не на тайном собрании в центре большевисткой столицы, под носом вездесущего ЧК, а в центре временного расселения на далёком греческом острове, находившемся в ведении британской колониальной администрации, наиболее консервативного сословия бывшей Империи – казачества. Той ударной части Русской армии – последнего резерва белых армий Юга, предпочитавших изгнание на неопределенный срок мирному сосуществованию с разрушителями своего Отечества.
«Решили сделать дело тихо, по-семейному… Робко заявили коменданту, и друг через друга оповестили своих… Инициаторы пошли сначала за разрешением к коменданты (ген. Ф. Ф. Абрамову. – Примеч. авт.). Маститый старец, полный генерал с двумя Георгиями. Русский воин, увенчанный наградой Государя, – он брал когда-то Эрзерум… Он разрешает: “Если хотите, молитесь за гражданина Николая!” Идут к епископу. Благообразное лицо. Не старый. Изгнанник на Лемносе. Десятки лет отец духовный поминал в богослужении благочестивого Царя, и величаво возглашал Самодержцу долголетие. На проповедях говорил о Вере, О Царе, Отечестве…
– Что? Панихида? По Царю? Постойте! Дело не так просто. И думает: “Что скажут партии? Эсэры? Кто победит?” Вслух: – Нет, я разрешить молиться за Государя не могу! Вдруг спохватился пастырь: – Да впрочем, официально неизвестно, убит ли Царь! А если жив? Нет – неудобно… Ну, знаете, я не могу: поговорите с отцом Георгием (Шавельским. – Примеч. авт.). Как хочет, а я умываю руки. Идут к священнику. Модный проповедник. Громит порок и разгильдяйство. Требует от паствы долга, служения родине: он не откажет. Сухопарый, некрасивый человек с лицом аскета. – Гм… Не того… Гм… За Царя? Подернулось суровое лицо брезгливой судорогой. Недовольство овладело на миг обыкновенно послушной мимикой… – Но позвольте: Он не Царь! Он “бывший”! Служить нельзя! …Забыл ораторствующий поп, что сам он “бывший”, что вместе с Царем низвергнут “именем народа”… – Ну, ладно, отстуду, но только не за Царя, а за Николая, и это помните… Пришли к палатке-церкви отдать честь Родине в лице почившего Царя. Все больше старики, в погонах, с орденами. Здесь были бойцы Императорской армии, два-три чиновника. Немного женщин. Пришли оплакивать Россию… Было в храме тихо и мрачно. А те, кто понимал всю низость происходившего <дела>, шептали: “Вот подлость человека!” Вот вышел служитель храма. И полилось из уст его – не речь, не слово. Неуклюже торчала золотая риза на угловатых плечах. В порывистых движениях сжимали руки крест святой и злобно искривлялось суровое лицо… Дерзко кощунствуя, священник надругался над Тем, кому еще недавно перед Богом возносил хвалу и славу. Слуга Царя Небесного так поносил Царя земного… – Не Царь, а “бывший”! Не Государь, а раб Божий Николай! Кто чтит Царя – уйдите вон! Так подлый раб смердящим словом жалил душу! Молчат седые генералы. Смущен взор женщин. – Он должен так говорить из соображений политики. Иначе не позволяли служить, – пытаются оправдать поклонники аскета… Отслужил панихиду не по Царю, а по безымянном Николае. Окончилось. Все разошлись и словно шапку-невидимку надели на то, что видеть было стыдно»
[201].
Так было еще в самом начале эмиграции, но взгляды многих претерпевали эволюцию. Речь, разумеется, шла не о прямых врагах русской государственности и государя. Не о либеральном сообществе, умудрившемся так и остаться глухим к сакральному смыслу собственной истории до своих последних дней на чужбине. Ощущения простых эмигрантов под гнетом все новых переживаний на чужбине претерпевали свои изменения. В конце концов это привело правую эмиграцию к мысли о необходимости сплочения вокруг легитимных потомков Дома Романовых, хотя и не бесспорно, являвшихся претендентами на царствование. Начавшаяся Вторая мировая война прервала фактически начинавшееся объединение здоровых сил в эмиграции вокруг самодержавной идеи. Решенная было проблема поиска исторической перспективы в послевоенные годы сменилась на более фундаментальную: преемственность царской власти и готовность к самопожертвованию в рамках принятия на себя миссии главы российского государства, создайся для того в России тех лет неожиданные предпосылки. В связи с этим должно рассмотреть несколько весьма показательных примеров потомков Романовых, имевших право заявить о себе как о законных престолонаследниках. Так, князь императорской крови Николай Романов, родившийся на юге Франции, в приморском курортном городке Антиб в 1922 году, в семье князя Романа Петровича Романова и графини Прасковьи Шереметевой, не декларировал интереса к российскому престолу, предпочтя считаться историком, энциклопедистом и библиографом
[202]. Жизнь его прошла в Италии, где этот потомок романовской ветви Николаевичей женился на даме из старинного итальянского графского рода Делла Гаральдеска. От этого брака родилось три дочери. Интересы князя, помимо семейного круга, всю жизнь занимали книги, щегольство и «приятное ничегонеделанье». Как иронически писала о нем «Независимая газета», он «хотел бы носить одежду от “русских мастеров”, но за неимением таковой на Западе обходится костюмами от Кардена». Впрочем, все вышесказанное не мешало ему считать именно себя главой современного дома Романовых, хотя бы потому, что объективно он является «старейшиной» рода. При этом сам он утверждал, что восстановление монархии в России вряд ли возможно на данном историческом отрезке, который проходит в наши дни Россия
[203].
