– Сделай милость, ослобони…
Ордын поклонился воеводе и вышел. Пробираясь протоптанной в обильном снегу тропинкой, он старался не смотреть в сторону собора, где на окровавленных кольях корчились люди. Там теперь и Андрейка… А они вместе выросли…
В воеводской избе уже слышались грозные раскаты княжего голоса…
XXXIV. Последняя песня Васьки
Несмотря на победы воевод над плохо вооруженными, недисциплинированными, с бору да с сосенки толпами повстанцев, все Среднее Поволжье кипело белым ключом. Если князь Данило Борятинский, – брат симбирского победителя, – расшвырял по лесам все шайки черемис и чюваши, то огонь бунта уже бежал дальше на север, особенно ярко вспыхивая в селах дворцовых, владычных и частновладельческих. Поднялся Кузьмодемьянск, под предводительством соборной церкви попа Михаилы Федорова, поднялся Василь на Суре рыбной, поднялся весь Ядринский уезд, и берегами глухой Ветлуги огонь полз уже на север. Везде били приказных, дворян, воевод, везде грабили людей состоятельных, и с особенным наслаждением сжигали все бумаги до царских грамот включительно. Огонь обходил уже с севера Нижний, пробиваясь на Унжу, и перекинулся вдруг на Белое море, где и до того бунтовали осажденные царскими войсками иноки Соловецкого монастыря, не желавшие подчиниться новшествам никоновским.
Нельзя сказать, чтобы всюду и везде народ подымался единодушно. Так, в большом и богатом с. Лыскове на Волге, почти под самым уже Нижним, – село это недавно выклянчил себе у царя Б.И. Морозов, – волнения начались по «прелестным письмам» еще с осени, и в то время как большая часть населения, со священниками во главе, радостно приветствовала крестным ходом зарю новой, казацкой жизни, меньшая часть, не пожелавшая примкнуть к мятежу, ушла через Волгу в богатый Желтоводский Макарьев монастырь, исстари славный своей ярмаркой на все Московское царство. Лысковцам показалось это обидным, и они потребовали от монастыря сдачи и перехода на сторону поднявшегося народа.
Переговоры о сдаче не привели ни к чему, и в начале октября вооруженные жители Лыскова, соседнего Мурашкина и много пришлых со стороны людей переправились через Волгу и осадили монастырь. Потом монахи показывали, что в осаждающем войске было не менее 30 000, но эта цифра говорит лишь о том, что в такие моменты людям обыкновенно не до счета и за лишним нулем они не стоят. Воры нагромоздили вокруг стен святой обители вал из сухого леса и соломы, запалили его и, ударив из пушек, с криками: «нечай!.. нечай!..» бросились на приступ.
Игумен монастыря, старый, но оборотистый о. Пахомий, пользовался большой популярностью среди торговавшего «у Макария» купечества. Он не растерялся и сперва причастил всех бывших в монастыре, а затем пошел крестным ходом по стенам, умоляя милосердие Божие о прекращении междоусобной брани. Потом все обратились к защите. Кроме братии в монастыре было детенышев и крестьян с разных сел да богомольцев человек тысячи полторы, все они, и старые, и молодые, и бабы, и мужики, встали против воров, били их, чем Бог послал, обливали их варом, то есть смолой кипящей, и тушили загоравшиеся стены. Но силы их заметно оскудевали. Башни и ворота загорались все чаще и чаще. Опять пошли все крестным ходом по стенам, но на этот раз понесли образ св. Макария, покровителя обители, все воодушевились чрезвычайно: сам чудотворец пришел к нам на помощь! С удвоенной силой обратились все на мятежников, отбили их и потушили пожары. Казаки отхлынули от стен, свезли своих убитых на воловий загон и сожгли их там…
На другое утро повстанцы прислали в монастырь о. Максима Давыдова, священника с. Мурашкина, для переговоров: пусть только монахи отпустят Тренку Замарая, Першку да Трошку Балалу, которые вели раньше с монахами переговоры о сдаче и которых монахи арестовали. Братия собралась на совет и решила заложников выдать: силы монахов убывали, а силы осаждающих прибывали, ибо окрестные крестьяне, издавна видевшие святую жизнь монахов, спешили со всех сторон принять участие в осаде батюшек. Заложников выдали, повстанцы переправились на тот берег, а иноки стали бахвалиться:
– Вот мы-де каковы!.. Вот какова-де наша крепость, помышление и дерзость!..
Но старцы мудро вразумляли их, глаголя:
– О, люди неискусные в божественных писашях!.. Не ведаете вы словес, начертанных псалмопевцем: «аще не Господь сохранит град, всуе бде стрегий, всуе вам есть утреневати…» Не себе славу приписывайте, а Богу единому подобает возсылати хвалу и благодарение… Придет за вашу гордость гнев Божий на вас…
И действительно, не успели повстанцы перебраться на тот берег, как в их села нахлынули новые толпы повстанцев. Они начисто засрамили лысковцев и мурашкинцев: «Монахов испугались!.. Казаки вы ай нет? Айда опять к о. Пахомию в гости!..» Снова переправились повстанцы на луговой берег, ударили из пушек, затрубили в трубы, забили в барабаны и на монастырь напал такой страх, что все убежали в леса, только игумен да братия остались. Один боярский конюх, крещеный еврей, сосланный в монастырь на послушание, перебежал к казакам и сообщил о бегстве доблестного гарнизона в лес. Но за это время убежал в лес и игумен с братией: остался только отец казначей да несколько стариков, которым было все равно, где помирать. Повстанцы уже без всякого сопротивления заняли монастырь, и начался грабеж. Пограбить было что: не говоря о богатствах монастырских, в обители было немало товаров всяких, которые торговые люди оставляли под защитой св. Макария от ярманки до ярманки.
Но тут вышел на берега Волги товарищ князя Ю.А. Долгорукого князь Щербатов. Он разбил воров под Мурашкиным и прибыл в Лысково. Конечно, его встретили с образами. У населения уже успел выработаться известный ритуал в деле восстаний. Сперва все поднимались, били, грабили, жгли, потом подходила ратная сила, и повстанцы звонили в колокола и выходили навстречу с образами, а затем, выдав зачинщиков, снова возвращались к мирным трудам своим – впредь до нового удобного момента, чтобы восстать, резать, грабить и звонить в колокола. На этот раз, в Лыскове, и крестный ход не особенно помог: воеводам эта волынка начинала определенно надоедать. И вот одни были повешены, другие засечены до смерти, третьи задраны крючьями железными, четвертые на кол посажены, а несколько человек прибили гвоздями к скрепленным накрест доскам и спустили в Волгу, по которой уже шло «сало»: были заморозки.
А те, которым удалось от разгрома бежать, спасались куда глаза глядят, а больше всего за Волгу, в дремучие леса Ветлуги и Керженца, где и погибали они потихоньку от голода, холода да диких зверей. Некоторые попробовали к работе какой ни на есть пристроиться: на лесные разработки, на солеварни, на зверовья, на унженские железные заводы купца иноземного, но это удавалось только очень немногим: в делах был великий застой, и везде «много было работных людишек, и жены их и дитишки нищетно скитались в миру…»
…В черной яме, у огня, в глубине безбрежного леса, сидело несколько спасшихся от лысковского разгрома казаков. Тут был Тренка Замарай, который все хвалился теперь, что он Москву сожег, и отличался если не храбростью, то большой дерзостью и жесточью. И Васька Сокольник был тут, и Трошка Балала, и тяжелый о. Смарагд с его голубым бельмом, – он был сильно ранен в руку, – и Чикмаз, и Ягайка, тоже раненный в лопатку. Черная яма эта была брошенное жилище работных людей именитого гостя Василия Шорина, который года три тому назад рубил здесь для аглицких гостей мачтовый лес. Постелью казакам служили еловые лапы, уложенные на песчаном полу. Вход закрывался разбитой, щелястой дверью, обитой для тепла прелой рогожей. И лица казаков были черны от копоти, и от этого ярче сверкали белки глаз. Кормились они тем, что украдкой давали им мужики соседних деревень да что могли они выпросить у монахов недалекого монастырька преподобного Саввы Нендинского. Таких маленьких монастырьков было немало раскидано по берегам рек этого глухого лесного края. Если монастырек свое дело делал, то он получал от великого государя и земли, и грамоты тарханные, которые освобождали от налогов его промыслы, а ежели стоял он «без пения», то есть за царя и весь люд православный не молился, то эти земли и грамоты у него отбирались и он потихоньку пропадал: тогда и «богомольцы государевы» должны были свое молитвенное тягло отбывать ревностно. Таким вот тихо умирающим монастырьком и была обитель преподобного Саввы Нендинского.
