Полковник Левуазье, который носил мундир капитана, давно привык к гневу сильных мира сего. Смутить его очень трудно и, уж если кого и уважал, то за ум и дела, а не титулы.
– Совершенно верно, ваше величество! Но это решение императора Франции. Отправляя меня сюда, он говорил, что ваши корпуса без устали будут преследовать Багратиона.
– А вы мне надоели, капитан! Приказываю вам немедленно покинуть расположение моих войск. Катитесь отсюда к черту, пока я добр!
– Во французской армии только три человека отдают мне приказания. К сожалению, вы не входите в их число.
Вбежавшая на крик Жерома охрана застала его взбешенным, в отличие от Доминика.
– Арестовать! Утром тебя расстреляют!
– Ваш брат будет недоволен.
Начальник караула подошел вплотную к Левуазье.
– Отдайте вашу шпагу!
Капитан просто не ответил. Двое гвардейцев, каждый из которых был на две головы выше Доминика, подступили и взяли его за руки. Еще трое лениво наблюдали – малыш не выглядел хоть сколько-нибудь опасным. Офицер протянул руку к шпаге.
Резкий удар в пах заставил его согнуться. Опускающаяся нога Доминика не вернулась на пол, а жестко стукнула шпорой по колену одного из стоящих рядом гвардейцев. Вопль, разом вырвавшийся из двух глоток, стряхнул налет расслабленности с остальных охранников, но это им не очень помогло. Непроизвольно схватившийся за колено солдат выпустил Доминика. Освободившейся рукой тот ткнул в шею другому, и мощный гвардеец вдруг превратился в тряпичную куклу, осевшую к ногам Жерома. Прошла секунда, а половина противников малыша уже утратили боеспособность.
Но в гвардию берут лучших из лучших. Несмотря на дикую боль, упустивший руку Доминика солдат вновь попытался схватить его, но получил еще один удар ногой, на этот раз в ухо, и выбыл до конца схватки. Трое оставшихся обнажили шпаги, и глядя на их лица, можно было понять, что они, не задумываясь, продырявят мундир Доминика, хотя это мундир офицера французской армии. Начальник караула, превозмогая боль, попытался распрямиться, но застонав, снова схватился руками за низ живота.
– Вам лучше присесть несколько раз, – участливо проговорил Левуазье, – а потом, когда станет легче, не стоит делать резких движений.
– Что вы стоите, – заорал взбешенный беспомощностью офицер, – взять его! И не церемоньтесь! Для чего у вас шпаги?!
Оценив ситуацию, Доминик пришел к выводу, что ему не стоит доставать свою, а метнувшись к бюро, схватил пресс-папье, которое вознамерился превратить в основное оружие, поскольку решил, что никого не собирается убивать. Выпад первого он пропустил, двигаясь навстречу шпаге, и, скользнув под клинок, уклонился в последний момент. Острый угол пресс-папье несильно, но точно ткнул нападавшего в локоть. Шпага покатилась по полу с дребезжащим звоном, а рука повисла, словно полотенце на веревке. Доминик высоко подпрыгнул, одновременно вращаясь вокруг своей оси. Он сделал это настолько легко, что со стороны могло показаться, что какая-то нечеловеческая сила поднимает его, ввинчивая в воздух. Носок сапога ударил гвардейца точно в челюсть, и тот рухнул, как срезанная косой трава, к ногам товарищей. Один из двоих оставшихся противников запнулся об упавшего, и, хотя и не растянулся на полу, вынужден был сделать быстрый шаг вперед, чтобы восстановить равновесие. Этого времени хватило Доминику, чтобы, скользнув к гвардейцу, переложить пресс-папье в левую руку и нанести широкий размашистый удар в правый бок на уровне пояса. Очередная шпага грохнула о пол; схватившись обеими руками за печень, медленно осел, будто куль с мукой, предпоследний противник Доминика, потерявший всякий интерес к происходящему. Оставшийся в одиночестве гвардеец продержался недолго. Непостижимым образом оконная портьера бросилась на него, полностью закрыв видимость, а сам он получил чувствительный удар в лоб все тем же злосчастным канцелярским инструментом, и потерял сознание. К счастью для него, Доминик наносил удар не в полную силу. Схватка закончилась меньше, чем за четверть минуты. Единственный, кто мог попытаться продолжить ее – офицер – не изъявлял ни малейшего желания, по-прежнему стоя посреди комнаты согнувшись. То ли впрямь неважно себя чувствовал, то ли проявлял таким образом благоразумие.
– Простите, ваше величество, но ваш брат оказался бы крайне огорчен, узнав, что я позволил арестовать себя. Впрочем, не думаю, что он обрадуется, когда ему станет известно, как вы отнеслись к его просьбе.
Аккуратно положив пресс-папье на бюро, Доминик поклонился оторопевшему Жерому и выскользнул из комнаты.
Шарль Перментье, довольно бодрый, хотя и спал этой ночью не более трех часов, внимательно слушал не менее бодрого Доминика, который вообще еще не ложился.
– Скажи, а Жером, не попал случайно под пресс-папье?
– Разумеется, нет!
– Тогда, думаю, это единственное, что огорчит императора в твоих действиях. Ему хорошо известны все «таланты» младшего брата. Бездарность – это пустота, которая заполняется глупостью, заносчивостью и ленью. Иди поспи немного, до рассвета всего час. Я постараюсь, чтобы его величество принял нас до завтрака.
Перментье оказался прав. Возвращение Доминика оказалось для императора событием из ряда вон выходящим, и он принял его вместе с Перментье сразу после утреннего туалета.
Выслушав доклад, Наполеон некоторое время задумчиво расхаживал по кабинету.
– Хорошо, Доминик! Что сделано, то сделано. Он все равно мало бы чем помог тебе. С самого детства был таким. Подойди сюда!
Бонапарт остановился около большой карты, висящей на стене.
– После того как Багратиону не удалось соединиться с армией Барклая в Лиде, он станет отступать на Минск. Маршал Даву уже отправился туда прямо из Вильно. Он опередит Багратиона и отрежет ему дорогу. Русская армия окажется между Даву и Жеромом. Сдаваться, конечно, Багратион не станет, но наши щипцы начнут сжиматься все сильнее и сильнее, и ему придется атаковать Даву, чтобы прорваться на восток. Так что отправляйся в Минск и жди. Багратион сам придет к тебе. И постарайся, чтобы он не ушел. Перментье сейчас передаст тебе письмо к маршалу. Можешь идти.
Левуазье молча поклонился и вышел. Наполеон начал задумчиво расхаживать по кабинету. Потом заговорил ровным голосом, то ли сам с собой, то ли обращаясь к Перментье.
– Главный недостаток, которым обладают родственники – это то, что их нельзя расстрелять. Из-за этого надутого индюка я просижу в Вильно лишнюю неделю, хотя мне уже пора следовать за Барклаем на Дриссу.
И вновь отправился гулять по кабинету, вышагивая в такт мыслям.
– Хорошо! – теперь император точно говорил с Перментье. – Садитесь за стол, мой друг, и пишите. Первое письмо – Даву. «Дорогой маршал! Все, что вы сделаете для капитана Доминика Левуазье, вы сделаете для Франции и меня лично. Прошу вас помнить это».
Император замолчал, давая возможность Перментье дописать сказанное.
– Второе письмо – Жерому. «Мой горячо любимый брат! Мне искренне жаль, что ты не понял, что все пожелания присланного мною Доминика Леауазье есть мои личные. Кроме того, к сожалению, ты не понимаешь, какую роль в этой кампании играют вверенные тебе четыре корпуса. Чтобы добиться победы, они обязаны неустанно преследовать армию Багратиона днем и ночью, навязывая ей новые и новые стычки, – Наполеон снова взял паузу, видя, что Перментье не успевает. – Хочу сообщить тебе, что я принял решение объединить все корпуса, действующие против Багратиона в единую армию под общим командованием маршала Даву. Будь так любезен выполнять любые его приказы немедленно».
