По мере того как сгущалась ночь, меня все больше притягивал вид города. Пить коллекционное вино в одном из лучших ресторанов Нью-Йорка и наслаждаться морем огней небоскребов и пригородов – это чертовски хороший способ провести вечер. В этом океане света я сознавал, что меня окружают миллионы людей, и потому в городе страх одиночества, грозивший мне, отступил.
– Эндрю! – хихикнула Синтия, пародируя британский акцент. – Вы выпили слишком много.
Я медленно отвернулся от окна к ней, и у меня перед глазами все поплыло. Я действительно напился.
– Какой прекрасный город! – с теплотой произнес я.
– Вам нужно завести здесь свой уголок.
– Ни за что, черт возьми.
– Вы намекаете, что в моем городе что-то не так?
– Я ни на что не намекаю. Я просто говорю вам: вы, янки, вечно куда-то спешите, черт бы вас побрал!
– И эта спешка чем-то хуже того коматозного состояния, в котором пребывает Юг?
– Мы, южане, умеем по достоинству оценить неторопливую работу. Не корите нас за это. На мой взгляд, в вас лишь говорит зависть янки…
– Я нахожу слово «янки» оскорбительным.
– Это потому, что у вас нет четкого определения этого понятия.
– Будьте любезны, просветите меня.
– Ну хорошо. Итак, «янки» – существительное, определяющее каждого, кто живет к северу от Вирджинии, в особенности грубых, суетливых северян, которые говорят слишком быстро, не понимают прелестей сладкого чая и барбекю и на закате жизни перебираются во Флориду.
Синтия рассмеялась. Ее карие глаза сверкнули. Я заглянул в них.
Глаза Синтии покраснели, и я отвернулся к окну, чувствуя, как под хлопчатобумажной рубашкой и оранжевым галстуком гулко колотится сердце.
– Энди, в чем дело?
– Всё в порядке, – пробормотал я, стараясь отдышаться.
– Что случилось?
– Ничего.
Уставившись в окно на огни Куинса, я жадно дышал, стремясь взять себя в руки, и снова и снова повторял себе эту ложь.
– Вы в последнее время стали каким-то другим, – сказала Синтия, поднося бокал к губам.
– То есть?
– Не могу сказать. Поскольку мы с вами не виделись уже почти целый год, возможно, с моей стороны это замечание несправедливо.
– И все же, – настаивал я, втыкая вилку в гребешок, – пожалуйста, выскажите свою оценку.
– После того как вы вернулись, я заметила в вас перемену. Ничего глубокого. Но, как мне кажется, я уже достаточно давно вас знаю и могу сказать, если у вас что-то не так.
– И что, по-вашему, со мной случилось?
– Выразить словами трудно, – неуверенно произнесла Синтия. – Просто такое ощущение. Когда вы, вернувшись, позвонили мне, что-то было другим. Я предположила тогда, что вас пугает предстоящее турне в поддержку книги. Однако я и сейчас чувствую эти исходящие от вас волны.
Я допил еще один бокал вина.
– Энди, скажите прямо, – спросила Синтия. – Вы так и не пришли в себя?
– Нет, всё в порядке. Понимаю, вас это тревожит…
– Если речь идет о женщине, скажите одно слово, и я умолкну. Я не собираюсь лезть в вашу личную…
– Никакой женщины нет, – остановил ее я. – Послушайте, у меня все в полном порядке. Вы ничем не можете мне помочь.
Подняв бокал, Синтия отвернулась к окну.
К нам подошел официант забрать пустые тарелки. Он начал было расписывать дьявольски вкусное клубнично-шоколадное суфле, но было уже поздно, а в половине девятого утра у меня был вылет из «Ла-Гуардии». Поэтому Синтия заплатила по счету, и мы спустились на лифте вниз. Уже почти полночь. Я не мог себе представить, как проснусь завтра утром. Я слишком много выпил.
Поймав Синтии такси, я на прощание чмокнул ее в щеку. Она попросила меня позвонить ей на следующей неделе, и я обещал, что позвоню. Когда машина тронулась, Синтия обернулась и пристально посмотрела на меня, пытаясь понять, что со мной не так.
Ты ни за что не догадаешься.
Когда такси уехало, я пошел по пустынным улицам и на протяжении нескольких кварталов не встретил ни единой души. Грязная Ист-Ривер, хоть и скрытая теперь из виду, по-прежнему несла свои воды в Атлантический океан. Я чувствовал ее затхлый, отравленный запах. Мимо промчались четыре кареты «Скорой помощи», разрывая воздух пронзительными сиренами. До моей гостиницы было десять кварталов, и я надеялся на то, что прохладная сентябрьская ночь хоть немного меня протрезвит.
Я с ужасом думал о возвращении домой. С середины июня я разъезжал по всей стране, заполняя дни публичными чтениями и встречами с читателями, которые помогали мне удержаться в настоящем. Я не хотел ни на минуту оставаться один. Меня ужасали мои мысли. И вот теперь, когда мне предстояло возвращение в Северную Каролину, к прежней размеренной жизни, я сознавал, что начнутся настоящие мучения. У меня не было книги, над которой я мог бы работать. Мне предстоит в полном безделье жить в своем доме на берегу озера. Просто существовать. И именно там, опасался я, ко мне нагрянут те две недели, существование которых я старался отрицать все лето.
Как только мои мысли возвращались к пустыне, я усилием воли гнал себя обратно к изумрудной зелени моря, к белому, как слоновая кость, песку, к ослепительному солнцу. Я явственно представлял себе беленый домик на берегу, с веранды которого я наблюдал за кроваво-красными закатами над морем. Я понимал, что обманываю себя, но человек пойдет на любые ухищрения, чтобы жить в мире с самим собой.
Глава 15
Начало октября я заполнил ясными, безоблачными днями на озере Норман и невыносимыми ночами в постели. Каждый день утром и вечером я где-то по часу ловил рыбу с причала. А после обеда плавал, нырял в мутную воду, теперь, с приближением зимы, уже покусывающую холодом. Иногда я купался голышом, просто чтобы насладиться свободой, подобно младенцу в холодном чреве, еще не родившемуся, ничего не знающему. Приближаясь к поверхности воды после ныряния на глубину, я притворялся, будто жуткие воспоминания, погребенные на задворках моего сознания, исчезнут без следа, как только я вырвусь на золотистый воздух. Реальными они остаются только под водой, рассуждал я, поднимаясь со дна озера. Воздух очистит меня.
Сидя как-то вечером на причале со стаканом виски с содовой, я следил за поплавком, качающимся на поверхности озера. Погода в начале октября в Северной Каролине просто превосходная, клонящееся к горизонту солнце раскрасило небо лазурью. Я держал удочку, ожидая, когда красно-белый поплавок нырнет под воду, и тут услышал в траве шелест шагов.
Отложив удочку, я обернулся и увидел вышедшего на причал Уолтера. Он был в темных очках и в костюме пшеничного цвета, пиджак перекинут через левое плечо, узел галстука распущен.
Вот уже две недели я был дома. Хотя Уолтер звонил часто, говорили мы всего дважды, и с моей стороны разговор был вялым и бессодержательным. Оба раза я при первой же возможности клал трубку, уклоняясь от расспросов Уолтера и ничего не раскрывая о своем майском исчезновении. Мне хотелось только одиночества и самозабвения, но сейчас, глядя на своего лучшего друга, угрюмо идущего по причалу, я понял, что обидел его.
