Главный хоральный шхадул был очень красив, его прямоугольная зала имела высокие нервюрные своды, под которыми пылали громадные люстры, все поверхности покрывали изысканные орнаменты, на стенах, меж колонн висело самашиитское знамя, а главный витраж удивлял простотой – красная вертикальная полоса в восьмиконечной звезде как символ договора крови между Богом и его избранниками. Внутри святилища, в хрустальном саркофаге, укрытом черным, вышитым золотой нитью бархатом, хранилась копия Первозакония, религиозного документа, за один взгляд на который многие исследователи отдали бы руку. К счастью, образ Карима
[9] самашииты в шхадулах не устанавливали.
Помещение полнилось мужчинами в широкополых шляпах. Женщины, по случаю праздника одевшиеся в платья светлых тонов, собрались за невысокой перегородкой, отделявшей их от мужской части шхадула. В центре, там, где располагался подиум для чтения Арховы, был установлен конус из черного полотна, укрепленного на восьми шестах, – шарирах. Наш провожатый протанцевал к этому конусу и громко сообщил тем, кто находился внутри, о появлении незваных гостей. Со стороны могло показаться странным, что это вторжение посреди праздника вызывало такой радостный ажиотаж, однако не в случае самашиитов. На их свадьбах незваный гость был самым желанным, символом удачи и благосклонности Бога.
Изнутри шарираха послышалось приглашение, и мы проникли за черное полотно.
– Ашлом, мошре Бернштейн, – поприветствовал я дивалла, приподнимая шляпу. – Похоже, я заглянул не в самое подходящее время.
– Зеньор эл’Харэн? Вы ко мне? – Удивленный старик поднял глаза от книги, которую держал перед собой.
– Конечно, к вам, мошре, но, видимо, придется отложить мое дело до окончания церемонии. Мафэт ха ойшвер! И да начнется действо!
В соответствии с обрядом, когда церемония бракосочетания началась, в потолке открылся большой люк, ибо все должно было происходить под небом. Жених первым вошел внутрь шарираха и при свидетелях, среди которых мне было выделено почетное место, произнес брачные клятвы. Дивалл исполнял функции нотариуса, как бы заверяя искренность и добровольность его слов. Затем в шарирах вошла невеста и произнесла свои клятвы. Ицбах Бернштейн громогласно запретил ее всем остальным мужчинам и разрешил ее мужу, после чего объявил факт бракосочетания состоявшимся и соединил руки новобрачных двойным серебряным кольцом, дабы вовне они вышли как единое целое.
Впоследствии, во время праздничного застолья, я произнес одно из семи сакральных благословений и даже ко всеобщему восторгу спел «Фаду ах’шаррифах»
[10]. Таким образом, исполнив все обязанности вестника удачи и получив традиционный подарок от новобрачных, я смог отвлечь Ицбаха Бернштейна от беседы с другими почтенными старцами.
– Мы можем поговорить наедине, мошре?
– Полагаю, что да. Я живу совсем рядом.
Жилище старого дивалла ничем не отличалось от прочих двух-трехэтажных домов с надежными стенами, маленькими окнами и коричневой черепицей. Его передняя часть служила чем-то вроде лавки раритетных изданий, имелся рабочий кабинет, также являвшийся библиотекой.
– Не откажетесь от чая с мятой, или…
– Сегодня меня окружили более чем достаточной заботой и гостеприимством, мошре, спасибо. Дела, дела и еще раз дела. Мне с моей проблемой не к кому больше обратиться, кроме вас.
– Буду рад помочь, если это окажется в моих силах, – кивнул он.
Дивалл уселся на скрипнувший стул, а Себастина по моему знаку достала стопку листов с надписями, оставленными Гелионом Бернштейном в доме скорби.
– Я изучал эти письмена, используя все свои знания и опыт, но ничего не добился. Взгляните.
Стоило материалу попасть в его морщинистые руки, реакция последовала незамедлительно. Старый богослов, ученый, мудрец, учитель и философ тонко вскричал и, схватив бумаги, прижал их к груди, словно родное чадо.
– Не смотрите! Не смотрите! Вам нельзя!
– Спокойствие, мошре, я не смотрю, и моя спутница тоже не смотрит. Хотя я уже все видел, как вы понимаете.
В угоду ему мы оба прикрыли глаза, пока старик, задыхаясь и бормоча, прятал бумаги. Потребовалось некоторое время и стакан воды с каплями «от сердца», чтобы руки Бернштейна прекратили трястись, а взгляд стал более-менее вменяемым.
– Откуда вы взяли эти документы?
– Не могу сказать.
– Как это так – не можете?! Кто вам их дал?!
– Один душевнобольной человек, которого, увы, я потерял.
– Он был самашиитом?
– Да. – Я пока что придерживал информацию о личности автора, старик и так едва держался.
Посеревшее лицо делало его похожим на труп, в глазах плескался с трудом контролируемый ужас.
– Тысячи лет безупречного служения и хранения, тысячи лет веры…
– Мошре, сосредоточьтесь, вы можете рассказать мне, что все это значит?
– Кто еще видел эти документы? – потребовал он, буравя меня взглядом.
– Больше никто, – солгал я, прилагая крошечное усилие Голоса, дабы Бернштейн поверил. Не скажу, что самашииту сильно полегчало. – Вы сможете передать мне содержание этих документов в виде текста?
Старик медлил с ответом, тяжелые думы обуревали его, подталкивая к чему-то мрачному. Я заподозрил худшее и аккуратно перенаправил эмоциональную бурю в иное русло, использовав кроме Голоса еще и звуковой маркер:
– Подумайте о детях, мошре, велика вероятность, что именно вашими знаниями они будут спасены.
Только что он был готов учинить какую-нибудь каверзу в духе избыточного религиозного рвения, но вот старым сердцем завладели мысли об утраченных чадах, и сострадание потеснило темную решимость. Осталось нанести последний удар.
– Знаете, мошре, я ведь не просил об этом, не искал встречи с чужим сокровенным. Оно само нашло меня. И хотя я чужак, цакх бенту криф Миер, а цакх имхет бенту
[11]. Нам неведомо, чего он хочет, но мы можем предполагать. Возможно, так он указывает вам пути. Безумец, оставивший мне сии документы, владел информацией о вашей пропаже, но был слишком болен, чтобы говорить внятно.
И этого хватило.
– Когда… когда вам нужен перевод?
– Он был нужен мне еще много дней назад.
По пути из одного гетто в другое я размышлял о том, как же безумно закручивалась спираль судьбы, дабы затруднить мое продвижение в расследовании. Не то чтобы я считал себя центром вселенной, однако порой чувство, что все намеренно обращается против тебя, просто-напросто не отпускало.
