Об этом свидетельствовали следы, которые она оставляла. Они были круглые, без отпечатков когтей, потому что когти втягивались внутрь, чтобы делать шаги беззвучными. Ну а длинные ноги позволяли ей выскакивать из засады с такой стремительностью, что ни одна жертва не успевала спастись бегством. Пятнистый мех делал ее незаметной в тени деревьев, а в сумерках она вообще становилась невидимкой, благодаря своей серой окраске.
Сейчас как раз сгустились сумерки. Настал вечер, потом ночь. Ей захотелось есть. Она спустилась со своего холма, чтобы отправиться на промысел.
Город спал, погруженный в темноту. Для нее это выглядело как хаотическое нагромождение голых скал, разделенных ровными, прямыми ущельями. По ним то и дело проходили люди и проносились машины, воспринимаемые как большие стальные звери с горящими глазами. Проносясь по улицам, она переводила дух в тени, принюхиваясь, прислушиваясь и приглядываясь, потом преодолевала новый отрезок пути и снова делала передышку.
Пару раз ей кричали вслед люди, однако настоящая опасность подстерегала в парке, где в погоню за ней ринулась целая свора бродячих собак. Их вел матерый полосатый кобелище с мощными челюстями. Под его началом было больше десятка собак, захлебывающихся азартным лаем.
Вместо того чтобы взобраться на дерево, где ее продержали бы в осаде хоть до рассвета, она вырвалась вперед и принялась петлять, чтобы сбить преследователей со следа. Но в своре нашлась маленькая, кривоногая тварь, разгадавшая ее хитрость. Учуяв беглянку, притаившуюся под скамьей, она визгливо залаяла, призывая на помощь остальных.
Пришлось снова броситься наутек. Рысь по имени Оля бежала уже не так быстро и была бы рада засесть на липе, но парковая аллея уже вынесла ее на площадку с которой открывались три пути в разных направлениях. Не колеблясь, она устремилась по самому узкому, где собачня не имела возможности рассыпаться в стороны, чтобы обступить ее полукругом.
Неистовый лай позади был оглушительным. Мимо проносились фонари, похожие на луны, насаженные на колья. Силы таяли с каждым новым прыжком. Собаки наседали, норовя тяпнуть Олю за короткий хвост и задние лапы. Она ощущала их горячее дыхание и брызжущую слюну. Травля близилась к концу. Спасения не было.
Нет? А если так?
Кувыркнувшись на бегу, она опрокинулась на спину, растопырив лапы с выпущенными когтями. Сразу три ошалевших от азарта пса набросились на нее, готовые рвать, терзать, кромсать. Их свирепое рычание сменилось жалобным визгом, когда они разлетелись в стороны, кто с вытекшим глазом, кто с прокушенной глоткой, кто с выпущенными кишками.
И тогда к ней направился вожак стаи. Почему-то он был не псом, а человеком. Точнее, напускал на себя человеческий облик. Оборотень. Ольга видела его не в первый раз. Она даже вспомнила, как его зовут.
– Что тебе еще нужно… Тигран?
Собственный голос звучал очень звучно и полифонично, как будто олиным голосом пел целый хор.
– Сейчас узнаешь, – пообещал он. – Тебе хорошо?
– Да, – пропела тысяча олиных голосов. – Мне очень хорошо. Я кошка. Посмотри, какие у меня глаза. Они светятся.
– Сейчас засветятся еще сильнее, – пообещал Тигран.
Откинув голову пленницы на изголовье топчана, он склонился над ней. В его опущенной правой руке блестел нож.
V
Николай Федорович Шарко редко снисходил до личного присутствия на допросах. По правде говоря, это не входило ни в его обязанности, ни в его компетенцию. Однако сегодня был особый случай.
Застывший, как изваяние, сидел Шарко в следовательском кабинете и пожирал глазами Анатолия Болосова, приведенного из камеры предварительного заключения первым. Допрос проводил Бастрыга. Это был его шанс вернуть к себе доверие и расположение начальства, поэтому он старался во всю. Для начала он попытался запугать Болосова угрозами бросить его в камеру к насильникам. Затем перешел на доверительный тон и попытался поговорить с арестованным по душам, чуть ли не обнимая его за плечи. Наконец, не выдержав тупого отрицания очевидных фактов, заехал Болосову в челюсть, обрушив того вместе со стулом на пол.
– Не имеете права! – прошипел Болосов, поднимаясь.
– Ты мне о правах будешь здесь рассказывать? – взвился Бастрыга.
Шарко, наблюдавший за ними, решил, что эти двое чем-то похожи, даже фамилии у них какие-то неблагозвучные и на букву «Б».
«О чем я думаю, черт побери? – спросил он себя, поморщившись. – Моей Оленьки больше нет, а у меня в голове какая-то ерунда. Вот это животное с бессмысленной рожей виновно в гибели моей дочери».
– Спокойнее, Леонид Ильич, – сказал Шарко со своего места у окна. – Не тратьте нервы и силы. Чтобы разговорить подследственного, нужно найти к нему правильный подход. Ключик, так сказать.
– Какой может быть ключик к этой куче дерьма? – раздраженно спросил Бастрыга, который ушиб палец во время мордобоя.
– Я буду жаловаться, – сообщил Болосов, ставя стул и устраиваясь сверху.
– Обязательно, – обрадовался Шарко. – Обязательно будешь жаловаться. Всем, кто только тебе встретится. На свою незавидную долю, на подорванное здоровье, на судью, влепившего тебе пожизненное… Все это будет, обязательно будет. Но я готов подбросить тебе еще один повод для жалоб. Отличный повод.
Тут Шарко умолк, плотно сомкнув яркие губы. Подобно опытному драматургу, он знал, когда следует начать монолог, а когда оборвать его, подвесив в воздухе интригующую паузу. И чутье его не подвело.
– Какой еще повод? – спросил Болосов.
Он пытался говорить скучным тоном, но в его голосе и движениях угадывалась нервозность.
– Мы сделаем тебя калекой, – пообещал Шарко, улыбнувшись. – Положим в тюремную больницу, отрежем ноги и напишем, что операция была проделана, чтобы предотвратить распространение гангренозных опухолей. Мол, гражданин Болосов, совершая попытку к бегству, прыгнул с крыши на землю и повредил обе ступни.
– Можно руки добавить, – вставил Бастрыга. – Или просто руки отрезать вместо ног. Чтобы даже помочиться не мог самостоятельно, подонок такой.
– Пугаете? – спросил Болосов. – Пугайте, пугайте.
Его ухмылка была отнюдь не веселой. Больше это походило на трагический оскал. Он боялся. Экспромт прокурора поселил в его душе страх. Теперь следовало оставить его одного, чтобы дать ему возможность как следует осознать свое положение и перспективы.
– Пусть его уведут, – сказал Шарко, глядя в окно. – Подумает до завтра, может, поумнеет. А нет, так и не надо. Я хочу поглядеть, как он станет из себя крутого корчить, когда без рук останется…
– Или без ног, – добавил Бастрыга и повысил голос, обращаясь к конвоиру, находящемуся за дверью кабинета: – Уведите гражданина Болосова. А супругу его сюда давайте. Живо!
Светлана Болосова выбрала диаметрально противоположную линию поведения. Она не показывала характер, не замыкалась в себе, не огрызалась, а, напротив, старалась заискивать и даже лебезить перед мужчинами. При этом она изображала из себя дурочку, которая не понимает, что происходит. Выслушивая вопрос, она округляла глаза, а губы втягивала, отчего ее миниатюрный ротик становился еще меньше.
