Разные мысли лезли в голову Деньгову. Ниночка давно заснула. Полиэфт Кондратьевич тоже прилёг, потеряв всякую надежду — слишком поздний час, но только сон не шёл, даже не дремалось. В непреходящей в себя голове гудели ещё и аукались пьяные голоса, буйные пляски бесконечной свадьбы, будоражила тревога и неизвестность за пропавшего Тихона. Тот и машины за ним личной не прислал, колхозного «москвича», как уговаривались. Шофёр Ефремка Тюньков сам бы рассказал, что в деревне творится, раз звонить опасается.
Неслышно, оберегая покой Ниночки, поднялся Полиэфт с дивана, накинул подаренный ему подружкой зелёный мусульманский шёлковый халат, приятно холодивший горевшее тело, подошел к окну. Душно. Вышел на балкон, огляделся, вздохнув полной грудью свежий остывающий воздух.
Город не спал, наоборот, пустой в первый рабочий после выходных дней, он только теперь, казалось, просыпался, наливаясь огнями, словно молодецкой силой, взбадриваясь шумом и звоном транспорта и стайками молодёжи, забегавшими, засуетившимися на пересечениях улиц, у неуспевающих прикрываться дверей магазинов.
«Хрущёвка», приобретённая Деньговым, располагалась в пятиэтажке на набережной, недалеко от огромной гостиницы. С четвёртого этажа вид открывался великолепный, но сердце Полиэфта Кондратьевича не радовалось, а высота пугала. Поэтому на балкон он выходил редко, а с Ниночкой вообще не решался. Ему казалось, что там он уязвим, как на ладони, просматривается со всех сторон, сотни злых глаз следят за ним и, тыча пальцами, издеваются над его бесстыдством. Да и, если признаться самому себе, хотя и часто навещал город Полиэфт Кондратьевич, любви к нему не испытывал, ему чудилось и город платит ему тем же, что его всё время норовят одурачить, устроить какую-нибудь пакость. Чужим был город Деньгову, непонятным и пугающим, со множеством неизвестных лиц, сливающихся в одно расплывчатое прыгающее пятно — месиво, с отвратительной спешкой, со своими не щадящими правилами, не прощавшее промахов и беспечности. С ним всегда надо быть начеку. То ли дело в его деревне! Куда глаз ни кинь, всё знакомо, люди улыбаются приветливо, лишь завидя издали, глаза светятся. Даже около избы их правления колхоза дворняга по кличке Жулик и та радуется, хвостом не навертится, хотя и не уверена: бросишь ты ей кусок хлеба или пройдёшь равнодушно…
Затворил за собой балконную дверь, Полиэфт Кондратьевич сел за столик на кухне, плеснул в рюмку коньяка, выпил. Сразу, заучив где-то услышанное дурацкое правило, налил вторую, выпил, не закусывая, задумался, успокаиваясь. Тепло разливалось внутри, приятная истома закружила голову, накрыла тревогу. Вспомнились молодые годы.
Не рвался в председатели артели Деньгов; наоборот, кряхтел, пыхтел, как мог отнекивался, когда в первый раз в райисполком вызвали и уполномоченный по сельскому хозяйству начал златые горы сулить. Живым с фронта пришёл, не клятый, не мятый, не раненый, погулять хотелось, не женат, девок кругом море, каждая норовит сержантика молодого тяжёлой заждавшейся грудью опрокинуть. А председателем стань, тогда куда? Знамо, таких вольностей не положено, запрягайся в заботы, да ладно в свои, а то в чужие, где один чёрт и тот вряд ли сможет разобраться. Да и артели-то толком нет никакой, сплошь мальцы, деды и бабы. Мужиков раз-два — и обчёлся.
Но успокоиться ему особенно не дали, когда второй раз вызвали, быстро уломали, Деньгову и рта не дали раскрыть, он у него и не раскрывался особливо: напротив, начальник местного НКВД упёрся пытливым взглядом — какой спор? А уполномоченный ретиво уламывает, мол, поработаешь с год, а может, и меньше, артель в колхоз преобразовывать будем, тогда из города пришлют кандидатуру и останешься специалистом. А сейчас тебе всё в руки: потомственный ловец, с отцом по Каспию ходил, откуда боязнь у боевого гвардейца? Только надурил его, конечно, глазастый говорилка. Не нашлось желающих в их тмутаракань уху хлебать, избрали его председателем колхоза. Потом он какой-никакой опыт заимел, разбираться стал, душа загорелась, да и женился.
Недолго вольным воздухом дышал боец, окрутила его соседская дочь Настасья. Горячим телом одурманила и тут же забеременела, дура. Молодой председатель, как живот увидел у подруги, сразу — ша! Кончай вечерять допоздна, а уже поздно. Так и пришлось играть свадьбу. Но Полиэфт не был в обиде. Настасья его любила до бешенства. Никого у неё до него не было. Ребенок вскоре появился. Сама работящая. Чего ещё надо? Мог бы налететь голодный солдат и на худшую долю. Не жаловался, одним словом.
И в колхозе дела пошли. В артели труднее было…
Полиэфт Кондратьевич запахнул халат на голом теле, не вписывались его могучие тюленьи объёмы в шёлковую материю, выпирало на груди и животе, распахивалось; закурил сигарету, хлебнул коньяку, хмеля не чувствуя. Как прошлое начинал вспоминать иногда, обливалось всё чувствами, так порой забирало, что слезились глаза — видно, очки-то всё же заказать следует, икались тогда Полиэфту наставления заботливой жены.
Заладилось в его колхозе ещё и потому, что привык Полиэфт всё делать исправно, на совесть, раз взялся. А как повёз воз, кто же с тебя поклажу сбросит? Начальство в районе обращать внимание стало, помогать начали, то трактором, то другой техникой, как послушному и передовому. То собрание, когда председателем его избирали, он до сих пор помнит. Земляки-артельцы собрались, глянул — сплошь бабья рота да взвод мальцов-паршивцев, все с цигарками махры в зубах в пример чахлым, тоже дымящим под потолок глубокомысленным старцам. Мужиков здоровых по пальцам пересчитал. С фронта возвратившись, мало кто в деревне остался, в город перебраться успели правдами и неправдами, обмишурив вёрткого уполномоченного, там и осели. А тут присутствовали те, кто не сумел удрать, всё больше калеки, инвалиды без ноги, без руки, с метками войны.
Опереться не на кого особенно было. Костылиха первой помощницей была, да Ефим Упырёв. Дедом Упырём тот ещё не был, наоборот, самый молодой из старой гвардии. А вдова Костылева, крепкая лошадь-баба, Полиэфту вровень, из посыльных правления артели быстро обрядилась в счетовода-кассира, а потом над общим собранием руководство взяла и стала его верной правой рукой, хотя образования никого не имела; где головы не хватало, брала глоткой. Со своим делом справлялась, но звалась по-прежнему Костылихой — на деревне прозвища липки, как грязь, враз прилипают.
Ловецкому искусству Полиэфту учиться не было нужды, да и в помощниках он не нуждался. Однако Ефим Упырёв ему сильно тогда пригодился. Знал тот в совершенстве все ловецкие тайны, места обитания рыб, время их хода, повадки, все премудрости. С детства, рассказывали, такие особенности за ним наблюдались. Выйдут мальцы от безделья, бывало, подурачиться на поплавок или судака подёргать, ни у кого не клюёт, уже разбегаться начинают, а Ефим тут как тут — закинул удилище и начинает вытаскивать одного за другим, да каких! Такое везенье и до старости за ним сохранилось. Вот ему тогда и поручил Полиэфт ловецкое дело в артели. Сам-то тоже далеко не отлучался, но других забот полон рот, с утра как закрутится, к вечеру только присядет. А когда колхоз организовался, новый народ появился, молодые подросли, дед Ефим напрочь от всех дел отошёл. Как ни уговаривал, как ни грозил ему председатель, — наотрез. Когда совсем прижал его Полиэфт, тот больным прикинулся, да так натурально, что едва не помер в действительности. Или и напасть на него какая нашла? Иссох весь, словно икона на стенке у Костылихи. Отступился от него Деньгов, махнул рукой.
