— Личности всех троих нуждаются в глубокой проверке, — согласился Ковшов, — женщина, сожительница Тюнькова, тоже, скорее всего, не безупречна. Странно, что она быстро вернулась в больницу.
— Упрятали её назад, так как Селиму негде было ютиться. Вы же видели его нору в мазанке у Тихона. А здесь, чего ещё надо? Тепло и цех под полом. Лучше не придумаешь, — выпалил Квашнин.
— Данила Павлович, а что же Деньгов? Вы его успели допросить? — упёрся цепким взглядом в Ковшова прокурор.
— Я его допрашивал пока только сразу по возвращении из города, Маркел Тарасович. Он мне развёл чудеса про рекорды колхозные в молочной области и головную боль от свадьбы. Тихон Жигунов тоже было заупирался, но когда майор Камиев вытащил у него дома из подвала два куля паюсной икры по десять килограммов каждый, да Дарья, жена его, о Селиме и Тюнькове при нём всё рассказывать стала, он сдался. Я его и Тюнькова в КПЗ райотдела пока разместил, но увезу с собой в город, в следственный изолятор. Без обид, Равиль Исхакович, — взглянул Ковшов на начальника милиции, — но там мне сподручнее с ними работать и утечка информации будет исключена. Надёжней, одним словом.
— Кто бы мог подумать? — забегал снова по кабинету Бобров. — Деньгов, председатель колхоза!.. Член бюро райкома!.. Член обкома партии!.. Куда его понесло?.. Чего не хватало?..
— Да, тяжело будет падать, — беззаботно посочувствовал Квашнин, — однако причастность его к убийству доказать будет трудно.
— Жигунов категорически отрицает умысел на убийство Фирюлина и Дятлова, — соглашаясь, закивал головой и Ковшов. — Твердит на допросах, что догадывался, допускал, но не более того. Из Тюнькова тоже доказательств не вытянешь. Упёрся: не знает ничего об этом, а улик никаких. Остаётся один Охотник.
— Это ещё кто такой? — взмолился Бобров.
— Я же говорил, Маркел Тарасович, во время задержания в деревне мы так окрестили главного фигуранта по делу, убийцу браконьеров, осетина Селима, — Ковшов кивнул Квашнину. — Он, хотя и псих, однако человек отчаянный, все дела и понатворил. Петру Ивановичу есть чего вспомнить. Лодку, в которой он находился с Матковым, расстрелял, превратив в решето.
— Ничего не скажешь, — почесал затылок Квашнин, — стрелять он мастак. Но и за мной не заржавеет, Данила Павлович. Вы его задержание кому поручить собираетесь? Я сам пойду! Городские, если его возьмут, все сливки наши снимут… Мы пахали, пахали, а им ордена?
— Дело общее, Пётр Иванович, — одёрнул своего ретивого заместителя Каримов, впервые промолвивший слово во время всего заседания, — но ты прав. Данила Павлович, нам брать убийцу надо. По праву и по долгу. У нас в районе преступление совершено, мы его раскрыли, нам и преступника обезоружить. Тем более, сколько понатворил этот душегуб дел у нас в районе! Ни к чему других людей подставлять под пули. Вдруг Охотник этот вооружён? Мои ребята и завершат операцию по его аресту. Я сам её и возглавлю.
— Куда хватил! — остолбенел Бобров. — Я смотрю, Равиль Исхакович, тебе лавры героя опять покоя не дают. Ты опять укатишь, а мне завтра одному на бюро райкома первому секретарю отчёт давать? Не пойдёт! Я сегодня, когда с Данилой Павловичем Игорушкину докладывал, получил от него по шапке. Рта открыть мне не дал Петрович! Вместо благодарности за то, что убийство раскрыли, выволочку устроил… Как услышал, что председатель колхоза в убийстве замешан, так сбился с голоса. Ему теперь самому обком информировать! К Боронину идти!.. Спрашивает меня: как такое допустили? А я ничего ответить не могу…
В кабинете повисла напряжённая тишина. Бобров опустился на стул.
Заполнил возникшую паузу Ковшов:
— Равиль Исхакович, я в больницу думаю поехать сам. Мне главного врача, Зубова этого, очень хочется повидать, пока день не кончился. Узнать у него хочу, почему его психи на воле бегают и убийства совершают. А с собой возьму Петра Ивановича и майора Камиева.
Каримов вскинулся глазами на Ковшова, сверкнули в них злость и обида, но на Боброва глянул и опустил голову. Бобров же притих за своим столом, сидел, перебирал бумаги, скрывая чувства, только желваки на скулах перекатывались. Видимо, здорово досталось ему от прокурора области во время телефонного разговора, не скоро забудется.
— Вас же попрошу, Равиль Исхакович, — продолжил в гнетущей тишине Ковшов, — предупредить Лудонина чтобы установили наблюдение за больницей.
— Задача по наблюдению поставлена, из УВД подтвердили, работу по отслеживанию ситуации начали, — чётко рапортовал, побледнев, но сдержавшись, Каримов. — Сообщены им и приметы убийцы. Охотник находится в больнице. В случае попытки к бегству, других возможных фокусов, Лудонин меры примет, он по телефону передал вам наилучшие пожелания и просил не тревожиться.
— Михаил Александрович человек деликатный, — успокоился Ковшов и кивнул Квашнину и Камиеву: — Ну что, товарищи офицеры, вперёд и с песней?
Квашнин и Камиев радостно слетели со стульев.
Конец Охотника
Глеб Зубов, побагровев от злости и уже не в силах сдерживать себя, плюнул на отрепетированную интеллигентность и вышколенный годами лоск, которыми несказанно гордился и чтил, заорал, не оборачиваясь, за спину:
— Кого ещё там чёрт несёт? Я же учил, никогда не входить без стука и вызова!
Бутылку коньяка и рюмку он судорожно задвинул назад в сейф и грохнул дверкой так, что сам ошалел от дикого треска и звона.
— Занят я! Занят! Кто там ещё прётся? — Зубов повернул горевшее от бешенства лицо к ворвавшемуся в его неприкосновенный кабинет.
— Глеб Порфирьевич, — на пороге здоровенный верзила в недоумении развёл ручищи, словно два шлагбаума, — ты же приказал немедля докладывать, если что случится.
Зубов, благо отцу-матери, сам был под два метра ростом, но тот, кто осмелился нарушить его уединение, — мужичище с совершенно голым черепом — возвышался перед ним горой. Казалось, едва не подпирал потолок его кабинета. Могучее тело было упаковано в стерильно-белый халат, рукава которого закатаны по локоть, с распахнутой чуть ли не до пуза груди пёрла густая рыжая шерсть. Неприятен был его вид главному врачу и даже вызывал брезгливость, особенно огромадный, свисающий складками, живот. Но терпел он безобразного сатрапа, призванного держать в трепете больных и усмирять буйных психов.
— Чего тебе? — не отходил от гнева Зубов и полез снова в сейф за коньяком.
— А вот пить пока и не следует, Глеб Порфирьевич…
— Слушай, Кардинал, попридержи язык! — опять взорвался Зубов. — Распустил я вас! А то не посмотрю, что ты моей правой рукой считаешься. Я тебя породил, я тебя и убью!
— Всё помню, Глеб Порфирьевич, и деткам своим закажу, но только извиняюсь, послушайте меня, — сразу сменил тон верзила.
— Ну, давай, — Зубов с сожалением опять захлопнул дверь сейфа и плюхнулся в кожаное кресло. — Ты второй день мне уроки мудрости преподносишь. Подумать только! Бывший псих учит главврача… Кто посторонний послушает, засомневается: кто из нас кто?
