Зубов запил сразу, как Деньгов ночью по телефону, сам трясясь от страха, рассказал ему про звонок участкового. Кажется, Камиева. Тот позвонил и сообщил, что рядом с ним Жигунов. И больше ничего! Приёмчики у них, у ментов поганых! А потом всё о свадьбе расспрашивал и уже в самом конце упомянул об убийстве. Как будто не ради этого звонил! Попросил, видите ли, поспешить председателя с возвращением! Вот, ломая голову над всем этим, Зубов и прилип тогда к бутылке. А потом заливал страх и пугающую неизвестность ежедневно.
— Глеб Порфирьевич! — заторопил его санитар.
— Ну что тебе, Кардинал? — как будто выбираясь из тяжёлого сна, открыл глаза Зубов, он засыпал в кресле.
— Глеб Порфирьевич, какой всё-таки диагноз у осетина?
— Нашёл, чем интересоваться… Эпилепсия. Сказал же я тебе. Припадки у него. В народе говорят, падучая. Болезнь самого Юлия Цезаря…
— Глеб Порфирьевич, дорогой, поподробнее симптомчики, последствия, приметы?..
— Какие приметы, дурак? — тяжело соображал летящий в пьяном забытьи главврач. — Приметы ему понадобились… Слушай… большие судорожные припадки… может упасть… прикусывает язык… упускает мочу… тахикардия… при этом может получить повреждения… сознание полностью выключается… потом теряет память…
И Зубов сам окончательно провалился в пьяный бред.
Но санитар в нём уже не нуждался. Он, сжимая огромные кулаки, нёсся на всех парах в развевающемся халате к палате того, которого они с Зубовым в разговоре между собой называли «осетином»…
* * *
— Наши стоят! — толкнул Квашнин локтем Ковшова. — Что им тут делать? Неужели всё же сами решили брать? Вот черти жадные!
У входа в психиатрическую больницу вдоль высокого забора один за другим жгли глаза жителей два сверкающих милицейских «газика» с синими полосками.
— Узнаю, — Квашнин нырнул к сержанту за рулём, быстро переговорил, пока Ковшов и Камиев приходили в себя, и подлетел к ним: — Лудонин здесь. Срочный вызов!
— Пошли! — потянулся в больницу Ковшов, внутренне уже готовый к любому исходу.
Едва они вошли в помещение, к ним заторопился дежуривший у дверей старший лейтенант.
Ковшов представился.
— Михаил Александрович Лудонин наверху, в палате, на месте происшествия. Проводить?
— Мы сами с ногами, старлей, — бросил ему Квашнин, поспевая за Ковшовым.
— Что случилось? — спросил у постового Камиев.
— Труп. Псих забился насмерть в припадке, — донеслось до Ковшова.
— Всё! Опоздали… — вскрикнул Квашнин.
Ковшов ускорил шаги, он чуть не бежал по узкому, тёмному коридору. Что же это ему напоминает? Где-то виделись уже такие мрачные, давящие омерзительные серые стены и потолки? И воздух тяжёлый, кажется, он десятками килограммов придавливает к полу. Ноги не слушаются, словно ватные. Что за чертовщина? Тюрьмой здесь за версту отдаёт!.. Вот что напоминает… Навстречу и вдоль стены попадались редкие безликие люди в серых халатах. Вот, кажется, и пришли. Впереди, перекрывая дорогу, вырос здоровенный детина, бесцеремонно напирая отвислым брюхом. Камиев взмахом руки отстранил толстяка в сторону. Тот услужливо влип в стену. Свет ударил в глаза. Ковшов невольно зажмурился, шагнул за порог.
— Рад видеть вас, Данила Павлович! — встретил его голос человека, стоявшего у окна.
Аккуратная причёска, интеллигентная фигура в элегантном чёрном костюме. Это был Лудонин, командующий всеми сыщиками в области.
— Я решил вызвать Югорова, вы не возражаете?
Посредине палаты, на полу, прямо перед Ковшовым кто-то лежал, накрытый белым покрывалом.
— Здравия желаю, товарищ полковник! — заорал за спиной Ковшова Квашнин.
— Здравствуйте, здравствуйте, Пётр Иванович, — последовал тихий ответ Лудонина, — давайте без реверансов.
— Что с ним? — кивнул на закрытого простынёй Ковшов.
— Все признаки гибели во время эпилептического припадка, Данила Павлович, — также без интонации проговорил Лудонин. — Вот и уголок нам главный санитар помог найти, об который больной смертельно травмировался.
Лудонин посторонился и опёрся о подоконник, острым углом выпирающий на Ковшова.
— Височком прямёхонько так и ударился… Если, конечно, не помог кто…
Огромная масса санитара отлепилась от стены и нависла над трупом, стащив с него покрывало.
— Бился в судорогах, бедолага… обмочился весь… язык прикусил… все признаки… эпилепсия… — толстяк уставился на Ковшова, поджав жабьи губы и въедливо изучая прокурора.
Ковшову противен был этот подозрительный взгляд и мерзкая уголовная физиономия толстяка. Его затошнило. Он повернулся и вышел из палаты, бросив на ходу:
— Я Константина Владимировича Югорова во дворе подожду.
Не помня себя, он шёл, не задерживался, очухался уже во дворе, на скамейке под большим тополем, где его уже поджидали Камиев и Квашнин. Неподалёку дымил сигаретой сержант, которому надоело сидеть в «козлике». Ковшов присел рядом, распахнул ворот рубахи. Свежий воздух ополоскал лицо.
— Не грусти, прокурор, — брякнул Квашнин. — Нам с тобой полбеды. Вот майору я не завидую.
— А мне-то что, — отмахнулся, как от мухи, Камиев, — я седьмая спица в колесе.
— Не скажи. Тебе ещё ответ перед Бобром держать… Оленя-то ему с машины ты так и не нашёл!
Диссиденты
Что было, то и будет;
И что делалось, то и будет делаться.
И нет ничего нового под солнцем.
Книга Екклесиаста, сына Давидова, царя в Иерусалиме, глава 1.9
Часть 1. Гений и тиран. Осень. 65 год нашей эры
Всю ночь лил дождь.
Его безлюдную, покинутую почти всеми Альбанскую виллу залило так, что он, сунувшись было в сад, не смог ступить и шагу; холодная вода, которую он всегда предпочитал тёплой, словно льдом остудила кожу и напугала стремительным натиском, сбивая с ног.
Дождь проливной, густой и гулкий не давал уснуть не одному ему. Металась на постели его верная маленькая и милая Паулина. Когда он заглянул в её покои, она, раскинувшись, тяжело стонала, но тут же пробудилась и обратила к нему сверкающий взор своих прекрасных преданных глаз:
— Анней, дорогой, что случилось?
Она не испугалась его ночного появления, не вскрикнула, не подала вида, хотя в свете факела, дрожавшего в его руке, лицо её блестело от непросохших слёз. Бедняжка, она чувствовала его тревоги и надвигающуюся беду, хотя ни о чём не спрашивала, переживая несчастье молча.
Он успокоил её, приласкал, погладил по голове, словно ребёнка несмышлёного, прижал к себе, как когда-то прижимал золотом отливающую кудрявую головку другого доверчивого и послушного дитя. Дитя, облечённого ныне великой властью и превратившегося в беспощадного монстра! Когда это было?
