Громкий плач за спиной вернул философа к действительности. В покои ворвалась его Паулина, бросилась к нему, прильнула к ванне.
— Анней, дорогой, что ты задумал? — сквозь рыдания прозвучал вопрос, хотя и остался без ответа, — она всё уже поняла.
Он опустил руку на её прекрасные рассыпавшиеся в беспорядке чёрные волосы. Паулина завладела его рукой, покрыла пальцы безумными поцелуями.
— Возьми меня с собой, дорогой, — взмолилась она. — Я не останусь одна в этой жизни. Нерон меня не пощадит.
— Он не посмеет тебя тронуть, милая, — попытался успокоить её Сенека.
— Он убьёт меня! Как поступил с женой и детьми Афрания Бурра и другими. Ты же знаешь. Он не оставляет свидетелей. Я хочу вместе с тобой. Не дам извергу насладиться казнью над нами!
— Нет, мой друг! Ты должна жить! Ты будешь жить! — не спеша, короткими жёсткими фразами философ попробовал прервать её стенания.
— Нет в мире сил, чтобы умилостивить этого зверя, — билась в плаче женщина. — Дорогой, я приготовилась к смерти. С тобой мне она не страшна. Возьми и меня туда.
— Нет, моя радость, я должен уйти один, — твёрдо произнёс Сенека, — хотя уйти с тобой вдвоём и для меня было бы большим счастьем.
Бедняжка Паулина разразилась новыми рыданиями.
— Друг мой, — обратился к ней снова философ. — Я прошу тебя остаться жить, чтобы исполнить мою последнюю просьбу. Никому, кроме тебя, доверить её я не могу.
Паулина смолкла, усилием воли сдержав плач.
— Ты единственная, кто сохранит все труды и сочинения моей жизни от Нерона. Именно это поможет тебе выжить. Нерон не тронет тебя, пока не выследит и не отыщет всё, что я создал и завещал человечеству. Опасайся его сыщиков и соглядатаев. Берегись его любезности и милостей. Он ничего не делает бескорыстно… Мне смерть не страшна. Я буду жить, если ты сохранишь мои труды. Мы будем жить с тобой тогда вечно. Помни это и берегись. А дни Нерона сочтены. Поверь мне, зверь закончит свои дни скоро, и конец его будет страшен!
Паулина безудержно рыдала.
Подошёл Светоний, поймал однозначный взгляд Сенеки.
— Я готов выполнить твою волю, Анней, — прошептали его губы.
Философ удовлетворенно кивнул, подал команду служанкам, те бросились к Паулине и, как та ни сопротивлялась, увлекли её из покоев.
— Приступай, мой друг, — повернулся Сенека к лекарю.
Искушённый в деликатных вопросах медицины, Светоний лёгким ласкательным движением тонких пальцев, в которых блеснула сталь лезвия, коснулся тела философа под коленками; тот, не почувствовав ни страха, ни боли, блаженно откинулся на подложенное услужливым помощником полотенце, упёрся головой в стенку ванны, закрыл глаза.
Вода медленно окрашивалась чёрно-красной кровью. Жизнь начала бег из его тела лениво, не спеша. Казалось, всегда послушная сердцу хозяина кровь не желала торопиться. Однако хозяин желал обратного.
Лекарь понаблюдал, задержавшись над ванной, и засуетился. Его искусство оказалось бессильным. Кровь не шла из вен иссохшего тела. Процесс мог затянуться, а вода быстро остывала в холодных покоях. Это грозило мучениями философу, а не блаженным избавлением. Но Сенека успокоил Светония. Будто уловив неладное, он очнулся, открыл глаза, взглянул на друга. Светоний, бессильный чем-то помочь, опустил голову. Философ его подбодрил едва заметной улыбкой, — ничего, дружище, я потерплю.
Между тем утро стремительно оповещало о своём приходе нахальными лучами солнца, ворвавшимися в покои и заплясавшими бликами на бледно-розовой водной поверхности в ванне. Дождь давно прекратился. День вступал в свои права.
Сенека забылся, казалось, задремал. Светоний дежурил поблизости…
Они пришли ближе к полудню.
Когда усадьба уже сияла в жарких ярких лучах беснующегося, истосковавшегося по людям за время дождей солнца, когда развеселились птицы, гоняясь друг за другом, когда всё вокруг радовалось жизни…
Они пришли.
Светоний потревожил сон Сенеки. Он сообщил, что центурион и два ликтора с лекарем появились у ворот усадьбы и направляются к вилле. Мальчишка от ворот, предупреждённый стражей, прибежал и рассказал об императорских посланцах. Центурион нёс смертный приговор, подписанный Нероном. Других причин для его посещения у них, конечно, не было. Лекарь шествовал следом, готовый привести приговор в исполнение.
Вот и всё…
Времени на раздумье не оставалось, а кровь всё-таки не спешила из ссохшихся вен; Сенека только чувствовал головокружение; его уже звало небо, но ещё держала земля. Он мыслил здраво и приказал принести ему яду, немедленно его приняв.
Но и яд был бессилен. Искушённый философ, закалённый в дворцовых интригах, так долго приучал свой организм к различного рода отравам, что организм привык к яду и мог жить ещё долгое время, а то и перебороть его.
Сенека огорченно уронил голову на грудь. Он должен умереть сам, не услышав позорной хулы и клеветнического приговора! Он не доставит радости тирану пасть от его руки!
Философ подозвал к себе Светония и попросил нож. Лезвие приятно ласкало пальцы холодной отрешённостью и сияло изяществом и холёной красотой. Он закрыл глаза на несколько секунд, собрал всю свою волю и резко вонзил остриё металла в вены на одной руке. Боли не почувствовал и успокоился — не зря учил других и себя тренировал. Переложив нож в другую руку, глубоко погрузил его в голубые жилки на другой…
Только после этого послушная его воле и усилиям жизнь заторопилась из тела…
Успокоившись, Сенека откинул потяжелевшую голову и закрыл глаза. Он успел сделать всё, что задумал.
Центурион вошёл в покои, величественно оглядел присутствующих суровым взором солдата, выкрикнул:
— Именем императора! — махнул было рукой ликторам, подавая команду огласить приговор, но застыл в жутком предчувствии.
Он опоздал.
Великий Луций Анней Сенека заснул навеки, счастливо улыбаясь…
Он победил тирана.
Часть 2. Злоумышленник с вокзала
Платон Ветушкин сразу приметил гражданина в длиннополом рыжем пальто и модном пыжике на голове. Шарф того же цвета смешно болтался у него на шее, до колен доставал — видно за километр без бинокля, что это провинциал косит под столичного.
Но, с другой стороны, стройную логику его умозаключений разбивал апельсиновый пыжик. Пыжиками выделялись люди солидные, если быть совсем точным: чиновники политической власти, люди государевы, высшие эшелоны. Косыгин, к примеру, этого головного убора зимой никогда не снимал, да и Леонид Ильич предпочитал надевать, когда на Мавзолее парады принимал, исключение делал только в случае сильных морозов.
Но тут, в Москве, давно весна, тепло вокруг, народ раздет, распахнут, можно сказать, а этот «апельсин» катится по вокзалу в пальто до пят, пыжике и шарфом закутан. И всё на нём рыжего цвета!
