Бушуев молчал.
— Я к вам забегал, хотел на месте переговорить, побеседовать. Пожилые люди, они, конечно, беспокойный народ. Но мы-то молодые. Уважать вроде надо как-то их покой.
Язык, наверное, был у Григория, но воспользоваться им у него никак не получалось. Все мысли были другого рода.
— Я собрал материал. Пока вас не было, с вашей женой встретился. Она категорически всё отрицает. Но вы-то, Григорий Поликарпович, — начальник пожарной части, человек серьёзной профессии, руководитель. Сами людей воспитываете. Зачем вам лишние хлопоты?
Бушуев закивал согласно головой.
— Вот и я говорю. Никому не нужна лишняя головная боль. У меня сегодня на участке две кражи на улице Серафимовича. Мотаюсь полдня. Шпана своя же, чую. А нет фактов! Что мне, заниматься больше нечем, только вами?
— Я извиняюсь, — нашёл вдруг что сказать Бушуев, — больше соседка к вам обращаться не будет.
— Не сомневался, Григорий Поликарпович, в вашей сознательности, — развёл руками участковый, — отлично. И все хлопоты.
— Как её фамилия?
— Жалобщицы-то?
— Соседки?
— Сыроварова Варвара Никифоровна.
— Напротив нас, говорите?
— Напротив.
— Не будет больше никаких обращений, товарищ участковый.
— Ну вот и хорошо.
— Никто к вам обращаться не будет.
— Не сомневаюсь, Григорий Поликарпович. Вы объяснение мне быстренько накатайте. Ну, опишите там, что да как. На почве семейных неурядиц. И добавьте, что подобного больше не допустите.
Бушуев написал, не задумываясь, не стараясь, одним махом. Написал, что взбрело в голову. Вспомнил последнюю сцену — и придумывать не пришлось. Завершил так, как велел участковый: расписался, поставил число.
Назад он возвращался, не помня себя. Летел на крыльях.
А зря. Его история только начиналась…
Участковый, капитан Сергеев, в милиции проработал не один год. И выговоры хватал, и приказы с благодарностью в личном деле имелись. Чего было больше, он не считал. Но объяснения Григория Поликарповича Бушуева, начальника пожарной части номер 12, жильца квартиры, на которую поступила жалоба гражданки Сыроваровой Варвары Никифоровны, пенсионерки 72 лет, он прочитал от начала до последней буквы. А пока читал, шевеля губами, пока вдавался в причины неправильного поведения одного соседа по отношению к другому, хотел уже было бросить листки в ящик стола, но что-то остерёгся. Остерёгся и напрягся. Знакомыми показались ему буквы в объяснении. Размашистый, быстро бегущий вперёд почерк. Стремительный наклон. Взрывной. Тревожный. Где-то встречались ему эти буквы. Маленькие, а глаза режут. Будто сигнал какой подают.
Сергеев полез во внутренний карман кителя, достал свернутые вчетверо два листа. Это была вчерашняя оперативная ориентировка, переданная на разводе всем участковым заместителем начальника районного отдела милиции капитаном Донченко. Степан Иванович обратил тогда особое внимание всех на то, что ориентировка эта, скорее всего, не милицейская, ищут, скорее всего, другие органы автора этих листовок. Ну а милиции поручили, чтобы большой объём охватить. Расширить, так сказать, поиск…
Сергеев аккуратно разложил, разгладил на столе перед собой листовку с ориентировки со словами «смерть коммунистам!», рядом припечатал объяснение, только что написанное Бушуевым.
Мать честная! Почерк был один и тот же. Буква в букву. Бегали они перед глазами, как сумасшедшие…
Лёд и пламень
Человек на диване зашевелился, нервно закашлялся, задыхаясь. Нет, он не спал и не пытался. Он не мог заснуть уже несколько суток. А теперь боялся одного — сойти с ума. Несколько дней и ночей его сознание терзали события того трагического дня, начавшегося светло и беззаботно…
Сын вбежал, распахнув дверь настежь, разгоряченный, взъерошенный, как обычно, будто за ним гнались.
— Антон! — крикнул он сыну. — Устал тебя учить! Что ты словно оглашенный? Третий курс заканчиваешь, а серьёзности никакой.
Сын пронёсся к дивану, бросил сумку с книжками, нырнул на кухню, где он строгал редиску в салатницу, налил из-под крана воды в кружку, взахлёб выпил.
— На экспресс опаздываешь?
— Есть хочу — умираю!
— Ну, это понятно.
— Хорошо, пап, что ты дома. Что у нас сегодня на обед?
— Не лезь с грязными руками. Потерпи.
— Ты сегодня меня опередил.
— Зачёты быстро принял. И поздравь меня — без хвостов.
— Все сдали? Не верится. Про тебя, знаешь, какая слава среди студентов гуляет?
— Ну-ну, выкладывай. Рази наповал.
— А не обидишься?
— Чего уж там. Приму, синэ ира эт студио
[23].
— Чтобы тройку у тебя получить, надо в праздник родиться. Ребята дрожат, с первого раза мало кому удаётся сдать.
— Ну, это когда экзамен, а на зачётах я требования снижаю.
— Рассказывают, будто ты классику марксизма признаёшь гениальной, свои познания в ней оцениваешь только на «четвёрку», а уж нашему брату, студенту, выше «трояка» не ставишь.
— Твои бурсаки нафантазируют, — усмехнулся он, — хотя истина доступна всем, мои ученики ещё слабы в её познании. Но всё идёт от учителя. Во всём виновата школа. Видно, я плохо их учу, а в наказание за это на экзаменах пожинаю плоды.
Он был рассеян. Не настроен на серьёзные разговоры, какие они порой затевали с сыном ни с того ни с сего. Зачёты всё-таки утомили его, отняли нервы и энергию с утра. Он подвинул салатницу Антону, сам уставился в окно:
— Котлеты попробуй. Вот, сподобился сегодня.
— А может быть, учение твоё не отвечает истине? А, отец? Не допускаешь этого?
Вопрос застал его врасплох. Это был вопрос оттуда, из прошлого, из недоговоренного. Когда он свалился от болезни… Он даже растерялся от неожиданности.
— Погоди, Антон. О таких вещах нельзя всуе…
— Ты что же, не готов поспорить, что правда и истина не единая суть?
— Ну почему же, у меня найдутся аргументы… но…
— Тогда в чём дело? Я жду их.
— И кто же у вас в институте пропагандирует такую философию?
— Ну нет. Это запрещённый приём, пап. Если ты считаешь, что вопрос не корректен или плох, то я тебе скажу — плохим поступкам учатся без учителя
[24]. Но разве в этом главное? Мне представляется, суть в другом: истина и правда, что есть что?
