Глупости было много, но суматохи больше. Пустозвонство, как он окрестил про себя это времяпровождение, отнимало силы, портило нервы, мешало главному — учебному процессу на кафедре. Он не мог не видеть двуличности всего происходящего. Много орали вокруг, мало кто занимался делом. Но попробуй возразить — здравый голос сразу тонул в мутной воде обвинений «в непонимании серьёзности политического момента», а то и в более серьёзных грехах. Ярлыки наклеивали тут же и тащили бедолаг отмываться на профсоюзные и другие собрания рангом выше. Кругом правила общественность. Со всеми «происками загнивающего капитализма» и приспешниками, «примкнувшими к ним», боролись всем миром. Шальнову припомнился случай, когда один из молодых преподавателей на собрании по поводу гонки с Америкой неосторожно высказался про события в Рязани, где первый секретарь обкома, так и не обогнав её по мясу, пустил пулю в лоб
[27]. Но смельчака тут же стащили с трибуны, а потом он добровольно подал заявление и пропал из института бесследно.
Шальнов о таких опрометчивых поступках давно забыл и думать. Время расставит само всё по своим местам. Он хорошо это знал. Поэтому занимался своим делом, несмотря ни на что, хотя поведение Антона последнее время стало его серьёзно беспокоить. С некоторых пор он заметил, что сын увлёкся прослушиванием ночных бредней у радиоприёмника. Собирались к нему на эти посиделки его друзья-однокурсники, засиживались допоздна. Но вели себя тихо, ему не мешали, и он не придавал им значения. Но как-то заглянув в комнату сына, присоединился к собравшимся. Антон смутился, переключил станцию, но он успел услышать несколько фраз и сразу понял — студенты слушали «голос Свободы».
Шальнов опешил, не сразу сообразил, как поступить; сделав вид, что ничего не понял, вышел из комнаты от притихших сразу ребят. Те быстро разошлись. Шёл второй час ночи, но Шальнов, помучившись, всё же решил не откладывать разговор.
— Что это значит? — как только закрылась дверь за последним студентом, он ворвался к сыну.
Тот не ложился, догадываясь, что отец придёт объясняться.
— Что это значит?! — не помня себя, закричал Шальнов, но уже не спрашивая, а зверея. — Тебе не хватает официальной информации из наших отечественных источников? Ты не читаешь газет, не видишь, что делается вокруг?
Антон молчал, он впервые видел отца в таком диком состоянии, не поднимаясь, сидел на кровати, широко открытыми глазами следя за каждым его движением.
Шальнова пронзила сильная головная боль, вернулась старая болезнь. Он схватился за голову обеими руками, присел рядом с сыном, боль постепенно отступала, он обнял его за плечи:
— Антон, дорогой, — с трудом подыскивая слова, заглянул ему в глаза, — ты же слышал, конечно? Не верю, что не знаешь! Запрещается слушать эти поганые «голоса». Это враги. Их глушат наши станции. То, что когда-то отменили обязательную регистрацию радиоприёмников, ещё ничего не значит
[28]. Что тебе надо? Что ты хочешь узнать у них?
— Правду, отец, — тихо произнёс сын.
— Правду? — взорвался снова Шальнов. — Какую правду? Ты думаешь, эти отщепенцы пичкают нас сколь-нибудь достоверной информацией? Какая правда тебе нужна от врагов народа, от белогвардейцев, от беглых эмигрантов? Да знаешь ли ты, что всё это целенаправленная пропаганда американцев? За этой станцией в Европе скрывается ЦРУ с миллионами долларов! Правда сознательно искажается, клевета подаётся с привкусом правды!
Антон пытался что-то возразить отцу, но Шальнова уже нельзя было остановить. Его сын, его детище, его надежда, в которого он вложил себя самого, в которого так верил, отдал всю свою жизнь, его предал! Глупый мальчишка! В своих романтических представлениях о жизни, наглотавшись учений утопистов Древнего мира, разомлел от их демократических рассуждениях о свободе личности, о праве… Он всё перепутал! Игра в философские сказки заманила несмышлёныша в опасную ловушку. Он спутал жизнь с красивыми сказками!
Но виноват в этом, конечно, и он сам, отец. Надо было внимательней приглядываться к сыну, к его друзьям. Они давно уже устроили в его квартире уютное тихое гнёздышко. Собираются ночами. Спорят там до хрипоты. Что-то обсуждают. А ему всё невдомек заглянуть к ним, послушать, присоединиться к разговорам. Оказывается, они за спиной у него, историка коммунистической партии, заведующего кафедрой марксизма, рассуждают на вражеские темы, слушают эту диссидентскую мразь!
Шальнова трясло.
— Ты, конечно, был мал, наверное, не слышал, чем кончились подобные вашим забавы в МГУ?
Антон явно не понимал, о чём спрашивает отец.
— Не передавали вам «голоса», куда ведёт эта игра у радиоприёмников?
— О чём ты?
— О чём я? Конечно, им это не выгодно. Они об этом вещать вам не будут. Хотя перевернут, передёрнут всё и нас же снова обвинят. Им это не впервой. А произошло, мой дорогой сын, в Московском университете страшное. Там тоже любопытные нашлись вроде вас, голубчиков. Правда, рангом повыше. Мальчишки от большого ума, аспиранты, ассистенты кафедры марксизма, наслушавшись дури из западных радиоприёмников, занялись писательскими трудами. Листовки додумались сочинять. Видите ли, по их мнению, страна наша, оказывается, помехой стала для прогресса всей мировой цивилизации. Вот до чего додумались, стервецы!
— Ты считаешь, они были неправы?
— И ты ещё задаёшь мне этот вопрос? Дуралей! И они идиоты! Знаешь, чем они кончили?
— Могу только догадываться. Попёрли их из университета?
— Нет, дружок! Ошибаешься. За такое отвечают по всей строгости нашего закона.
— Что ещё можно придумать?
— Знать надо, будущий историк! А не знаешь, так у меня спросил бы. Осудили их всех. И не просто осудили, а ответ они держали по статье об уголовной ответственности за антисоветскую деятельность. В тюрьмах сейчас коротают, додумывают свои несогласия с нашей политикой.
— Ты считаешь, с ними поступили справедливо?
