— А ты как думаешь?
— Я считаю, нет. За мысли не наказывают. Это принцип уголовного права. Так учат ещё древние.
— Ах, учат древние! Нет, дружок. Ты глубоко ошибаешься. Это не мысли, это антисоветская деятельность. Они листовки распространяли. Другим людям головы дурили, призывы рассылали. Они покушались на устои государственной власти!
— Время рассудит, кто прав…
— Время? Ты хочешь сказать, время их оправдает?
Антон поднялся с кровати. Не по-детски, по-взрослому взглянул ему в глаза. Шальнову стало не по себе. Видно, не убедил он сына.
— А ты знаешь, чем обернулись забавы этих молодых правдолюбцев для их родных, близких, друзей и даже просто знакомых?
Сын молчал.
— Не знаешь! И тебя это не интересует, я вижу. А их повыгоняли отовсюду. Работы лишили. Имя добрых людей они потеряли. Авторитет отщепенцев приобрели. Словно от прокажённых, от них шарахаться начали.
Шальнов задохнулся от возмущения, махнул рукой, присел усталый и разбитый.
— А были все нормальные люди… Ты желаешь моей гибели. Мне, участнику войны, своему родному отцу… Об этом ты подумал? Позора на свою седую голову я не переживу.
Приступ сильной головной боли прервал его речь, он обхватил голову обеими руками, теряя сознания, сполз с кровати на пол.
«Конец», — мелькнула последняя здравая мысль, и свет померк.
Но тогда смерть пощадила его. Микроинсульт — был диагноз врачей. Возвратившись с больничной койки через месяц, он по настоянию медиков взял отпуск, а потом пришла пора каникул, и он всё лето провел дома. Постепенно здоровье возвращалось, он начал увереннее ходить, к осени совсем окреп и приступил к занятиям в институте. Попросил было освободить его от обязанностей завкафедрой, но ректор, снизив нагрузки, уговорил повременить, подготовить замену. Он согласился, чуя — здоровье восстанавливается. Только на первых порах слегка ещё волочил правую ногу при ходьбе. Со временем прошло и это.
О происшедшем ни он, ни сын не вспоминали. В дом к ним теперь никто не ходил, лишь Петров иногда навещал по праздникам. Антон берёг его здоровье, щадил, избегал близкого общения и прежних откровенных разговоров не заводил. Вообще он как-то меньше стал бывать дома, пропадая в институте или у приятелей. Порой возвращался за полночь, в таких случаях Шальнов притворялся спящим, даже подыгрывал себе храпом.
Но он прекрасно понимал, должно что-то между ними произойти, так просто это не закончится. Они не договорили тогда с сыном, свалил приступ.
И вот этот день наступил. Антон сам начал разговор. Видимо, что-то произошло, накопилось; прервалась игра в молчанку.
Антон ждал ответа, давно отставив чашку из-под кофе, застыв перед ним, задумавшимся, плутавшим в воспоминаниях.
Долгое молчание отца встревожило сына.
— Ты не желаешь со мной говорить?
Шальнов устало поднял тяжёлую голову.
— Отчего же? Я ждал этого разговора. Он должен был состояться. Врать не стану, мне представлялось, всё будет по-другому. Но раз ты жаждешь, будь по-твоему.
Антон пытался что-то возразить, но Шальнов остановил его вялым жестом руки.
— Ты, кажется, спросил у меня — с кем я? Мне думается, ты подразумеваешь, как я отношусь к тому, что вы той ночью слушали с юнцами у нас в квартире? Тебя интересует моё отношение к тому, что вещают американские поганцы на радио «Свобода»?
Антон чуть дёрнулся, но замер под его мрачным взглядом.
— Так вот. Ты мог меня об этом не спрашивать. Самому надо было догадаться. Я не хамелеон — и нашим, и вашим хвостом крутить. Я не с ними. Надо быть идиотом, чтобы хотя бы подумать об этом…
Шальнов смерил сына взглядом. Нелепая тщедушная фигура того показалась ему сейчас убогой и виноватой, как у набедокурившего мальчишки.
— Да, их сочинения заманчивы, как раз для таких слюнтяев, как ты и твои друзья. Измышления они копируют под истину, факты умело фальсифицируют, но от этого мерзопакостная ложь не становится правдой.
Шальнов специально подыскивал неприятные слова и, словно гвозди в доску, размеренно и безжалостно вбивал их в сына. Неведомое ранее чувство овладело им. Чем ниже у Антона опускалась голова от его фраз, тем болезненно-сладостное наслаждение он испытывал. Он убивал в сыне то, чужое, что завладело с некоторых пор его сознанием. Пусть с запозданием, но он должен низвергнуть возникшие в голове сбившегося с пути мальчишки вредные сомнения.
— Поэтому я всё-таки отвечу на твой вопрос. Если ты и тот, кто за тобой стоит, не одумаетесь, я не стану спрашивать тебя, с кем ты? Я скажу тебе — ты против нас! Не против меня, декана факультета Петрова Ивана Максимовича… Ты против нашей страны! А это, друг мой, страшная участь. Никому ещё не удавалось нам противостоять! Тем более… Какой-то там…
Шальнов остановился, подыскивая и не находя нужного слова. Но так и не нашёл, а может, посчитал лишним тужиться. Скользнул по сыну взглядом и опять вяло махнул рукой. Гнев, ярость и запал покинули его, пока он говорил. Слишком мелка была цель.
— На что ты надеешься, отец?
— Что? — он недоумённо поднял глаза на мальчишку, задавшего этот вопрос. Птенец ещё не оперившийся, раздраконенный им, смел ему возражать.
— Всё, что ты сейчас сказал, — шапкозакидательство. Не более того. Ты, как все сторонники вашей утопии, не утруждайте себя защищать и аргументировать созданную вашими учителями-классиками доктрину. Считаете излишним. По вашему мнению, она непогрешима. Однако те, что наверху, уже сомневаются. А вы, оловянные солдатики, сражаетесь с «ведьмами» и сгораете в огне. Тебе же известно, что попытка построить «светлое будущее» у коммунистов завалилась. Это очевидно. На последнем съезде вашей партии рядовым коммунистам замазывали глаза. Лепить новую сказку стали, сочинив миф о «развитом социализме». Ты же всё это прекрасно понимаешь, отец? Что ты молчишь? С обещаниями Никиты Сергеевича о скором построении коммунистического общества не получается у вас… Ваши вожди, как герои из пьесы Беккета, которого они травят! А он-то, оказывается, прав.
— Что ты мелешь, мальчишка? Ты подменяешь общее частным. Было налицо авантюрное заявление выскочки лидера. Субъективное пустозвонство! Партия его поправила.
— Значит, как что не получилось, так ваша партия враз объявляет неудачника авантюристом? А когда губили жизни сотен тысяч инакомыслящих или просто неугодных, объявляя их врагами народа, так у них снова нашёлся виновником только один! Тебе не кажется, отец, что налицо закономерная тенденция? Всё валить на одного и оставлять его козлом отпущения? Уголовные замашки. Прямо банда какая-то!
— Молчи, щенок! Что ты себе позволяешь?
Антон будто не слышал окрика.
— Удивляет другое, отец. Лидеры партии не собираются делать каких-либо выводов. Или вечная болезнь слепоты обуяла всех, кого ставят у власти? Ну натворил Хрущёв бед. Прокляли они его. Выгнали. Хорошо, не распяли, как при Сталине. Но зачем новому лидеру творить ещё большие гадости?
