Шальнова давно уже била нервная дрожь. Он едва сдерживался, чтобы силой не унять наглеца. Тот обрушил на него столько неожиданной информации и так яростно кричал, что он опешил, не зная, как реагировать. Многое он уже слышал, о некотором знал, ещё о большем догадывался. Но сам не оценивал, не принимал всё за чистую монету. Переживал про себя, но молчал, терпел — не ему решать. А этот желторотый юнец смеет его обвинять чуть ли ни во всех смертных грехах! Его, отца, учёного-историка, заведующего кафедрой истории коммунистической партии, истории марксизма, тот шпынял и оскорблял, словно бил ногами! А главное, посягнул на святое! На партию!
— Попёрли Рокоссовского из Польши, но Хрущёв танками там «свободу» хвалёную стал наводить! Мирное население постреляли, утихомирили! Месяц прошёл — то же самое в Венгрии! Только в Будапеште уже танками живых людей давить стали!
— Это были враги!
— А в Праге? Была необходимость Брежневу в Чехословакии повторять Хрущёва? Что же это за свобода получается, если она на крови людей замешана? У коммунистов свобода лишь на лозунгах, да для них самих! И то не для всех!
— Это борьба идеологий! В чехословацких событиях, как и в трагедии венгров, были замешаны американцы! Если не мы, там были бы они!
— Это обыкновенный фашизм, отец. Только фашизм не Гитлера, а наш, советский! Фашизм, не признающий ничего иного, кроме собственных принципов и постулатов! О какой свободе можно говорить? О каких демократических началах?..
Договорить сын не успел. Пощёчина отца ослепила его, отбросила к стенке. Ещё страшнее ударили слова:
— Сволочь! Как ты смеешь? Пошёл вон!
Шальнов ещё не пришёл в себя, а дверь за сыном с треском захлопнулась, и тяжкая тишина повисла в квартире.
— Мерзавец! Как он быстро набрался этого дерьма! — Шальнов бросился в комнату сына, схватил радиоприёмник, швырнул его на пол и в бешенстве растоптал. Он убивал ненавистную гадину, змеем проникшую в семейную тихую когда-то жизнь, царившую в их доме.
Антона не было до поздней ночи. Шальнов уже перестал ждать, задремал, так и не раздевшись, на диване, но сразу очнулся, услышав, как щёлкнул замок на входной двери. Она открылась, привычно скрипнув, неуверенные шаги смутили его — сын так никогда не ходил. Тот всё время куда-то спешил, торопился, словно боясь опоздать. Это был чужой человек, но где он взял ключи от их квартиры?
Шальнов насторожился, открыл глаза. Опять боль, беспощадная, страшная, вернулась к нему, ведь чуть только отдышался, пришёл в себя от ссоры с сыном. Тогда он выпил несколько таблеток, не помогло. Он полез в холодильник, достал оставшуюся нетронутой ещё с новогодних праздников запотевшую бутылку водки, плеснул в стакан.
Голова горела, раскалывалась. Выпив, не почувствовал вкуса, ощутив лишь приятный холод. Отступило. Он лёг на диван. Потом вставал несколько раз, пил, пока от содержимого бутылки ничего не осталось. Заснул. А теперь вот среди ночи его разбудил скрип двери.
В прихожей уже горел свет. Шальнов всмотрелся в маячившую у входа в зал фигуру. Нет. Это не чужак. Это был его сын. Но с ним явно что-то произошло. Похоже, он едва держится на ногах… и этот гнусный запах алкоголя, резкий и неприятный… Антон никогда не пил спиртного.
Фигура медленно, на ощупь двигалась к нему, пробираясь через стулья, стол, к дивану.
Сын не пошёл в свою комнату, что-то заставило его поступить иначе. Это тревожило и пугало. Он остановился, не дойдя до дивана несколько шагов.
— Я знаю, ты не спишь… — трудно связывая слова, медленно выговорил сын. — Мне не хочется беспокоить тебя, но мы опять не договорили.
Шальнов не хотел двигаться, вставать, всё начинать сначала.
— Ложись, Антон. Поздно. Мне плохо, — выдавил он из себя.
— Нет, в разговоре должна быть точка… Ты должен знать… Я её поставил!
— Что ещё? Что ещё ты сделал? — Шальнов, пересилив себя, приподнялся, сел, оглядел сына.
Вид того был ужасен. Он, мертвецки пьяный, держался в вертикальном положении только за счёт мебели, на которую, как мог, опирался. Перемазанный весь грязью, костюм в чудовищных пятнах коричнево-чёрной краски завершали впечатление.
— Где ты был? — уставился Шальнов на сына. — Что ещё случилось?
Сильная головная боль опять сдавила виски. «Как бы не грохнуться опять, как в тот раз, — мелькнула мысль, — надо уложить сына спать».
— Что произошло? Ты можешь мне объяснить? Почему ты в краске? Вы что там с друзьями от слушания радио перекинулись на живопись от безделья?
— Я один, отец… Один, не пытай меня про сообщников… Их нет… Я один всё сделал…
— Что ты ещё натворил?
— Я сделал то, что должен был сделать только я сам… — отрешённым, безразличным голосом произнёс сын, шатаясь.
— О, чёрт возьми! — схватился Шальнов за голову. — Говори же!
Сын, похоже, уже плохо соображал, стремительно погружаясь в забытьё от домашнего тепла.
— Говори! — Шальнов в предчувствии пугающей неведомой беды вскочил на ноги, схватил сына за отвороты пиджака, начал трясти, приводя в сознание.
— Завтра утром весь город поймёт, кто виноват во всём… Завтра все увидят…
— Что ты мелешь? О чём ты?
— Фашиствующие коммунисты терзают страну, а ты их покрываешь… Но завтра все поймут…
— Откуда на тебе краска? Ты что делал?
— Этой краской исписан весь город! Завтра утром ты увидишь всё сам…
— Что ты сделал? Не молчи!
— Красные фашисты не должны существовать! Не имеют права нас дурачить!
— Бред какой-то… — тряс сына Шальнов. — Ты своими лозунгами расписал весь город?
Ужасная догадка наконец дошла до его сознания.
— Ты что, воззвания свои на стенах написал? Говори, идиот! Что ты молчишь, мерзавец?
— Да, отец, я это сделал… На нашем Кремле… Пусть все видят…
— Безумец! Что ты натворил? — Шальнов с силой отшвырнул сына от себя.
Тот, опрокидывая стол, стулья, всё, что препятствовало его полёту к стенке, влепился в каменную недвижимую преграду и грохнулся на пол. Тело расползлось, размазалось, застыло, больше не двигаясь. Алая струйка крови выползала из-под головы, заструилась на пол, нашла углубление, образовала лужицу, которая сразу почернела.
Шальнов всё ещё стоял, не двигаясь, тупо смотрел пред собой. Разум покидал его. Потом он зачем-то сплюнул. Плевок не получился. Слюна тягуче потянулась изо рта, раскачиваясь, словно пыталась вернуться назад. Он размашисто утёр её ладонью. Потом долго изучал свои огромные ладони, зачем-то сложил в один огромный кулак и хрустнул пальцами. Сухой треск нарушил мёртвую тишину квартиры. Он вышел на балкон, опустил голову вниз к чернеющему асфальту. Разламывалась от боли голова. Он рванулся к холодильнику. Водки не было.
