Тетрадь восьмая
Это было у моря, где ажурная пена,
Где встречается редко городской экипаж…
Королева играла в башне замка Шопена,
И, внимая Шопену, полюбил ее паж.
И. Северянин, поэма-миньонет
ЧП городского масштаба
Ванна полна алой крови, смешавшейся с водой. Из этой страшной смеси виднелись полголовы с темно-русыми мокрыми волосами и круглая женская коленка, белая, словно из могильного мрамора.
Шаламов постоял в дверях, впервые почувствовав себя не в своей тарелке, беспомощно оглянулся, косолапо переступил с ноги на ногу, кашлянул подавленно, оттер назад напиравших оперативников.
— Кузя! — позвал он. — Глотов скоро там? Позвони еще раз. Я без него начинать не могу.
— Щас, щас! Я мигом! — крикнули сзади.
— И пусть санитаров не забудет. Ее вытаскивать из ванны после осмотра придется. Заглушка под ней. Так воду не спустить.
— Где телефон-то? А, черт! — донесся опять голос сзади.
— Там вроде, на кухне, — кашлянув, полез за сигаретой Шаламов, совсем выставив оперативников из ванной и шикнув на нетерпеливых. — Туда без экспертов ни ногой! Особо ретивых сам придушу. Облазить пока все в квартире.
— Да ладно, Михалыч, — огрызнулся старший. — Одно дело делаем.
— Я повторять не стану, — чиркнул спичкой Шаламов, но, вдруг спохватившись, торопливо затушил огонь.
— Что? — выпучил глаза опер.
— Глянь газовые горелки! Что-то гнильем ударило, как зашел.
— Газа нет, я проверял, — успокоил старший. — С трупа поперло. Два часа — и запах начинает валить. А эта больше здесь кочумает. И вода, видно, горячая была.
— Вот черт! — утер взмокший лоб Шаламов. — Накрыло даже. Про газ подумал. Не бабахнуло бы…
— И на старуху бывает, Михалыч, — хмыкнул рыжий опер, его веснушчатая физиономия разъехалась в сочувствующей ухмылке.
Сыщики помоложе запереглядывались, зашушукались, но повеселиться не успели.
— Бывает, когда ее поп накрывает! — рявкнул на них Шаламов, и смеяться сразу расхотелось.
— Все перевернуть, но аккуратно. Следы у меня чтобы ни-ни! — Он уперся жестким взглядом в старшего опера. — Оставь одного побашковитей здесь, а остальных гони по этажам, по соседям. Опросить весь дом. И чтобы никто не филонил. Треп прекратить.
— Михалыч, ну ты совсем нас за детей держишь, — обиделся старший, разведя по-детски руки, только что губы не надул.
— Константин, работать! — не принял обид криминалист. — Я думаю, через часок сюда как бы сам Максинов не пожаловал. Ты знаешь, чья это квартира?
— Чья?
— Вот генералу своему, когда он примчится, и задашь этот вопрос. Разумеешь?..
* * *
Так начиналось расследование дела о загадочном убийстве в известном всему городу семействе врачей. У прокурора-криминалиста Владимира Шаламова оно было одним из самых сложных и памятных.
Вспоминая спустя много лет, он мучительно переживал давно прошедшее и твердил, что во всей этой истории с самого начала ему чудилось присутствие неземного, нечеловеческого, темного и иррационального.
Веселая компания
На кухне их уместилось пятеро. Раньше никогда такой гурьбой не собирались. Все как-то двое, трое. Заскочат на минутку: «Ты как?» — «Я нормально. А ты?» — «Путем». А тут сбежались все. И повода, вроде, никакого.
Раньше и объемами все были аккуратнее, одно слово — студенты, а теперь — сплошь врачи и сплошь габаритные. Откуда что взялось за какие-то год-полтора? Одна Инка Забурунова все еще светилась насквозь, только грудь выдавалась, а так — тонкие ручонки в обтягивающем белом свитере и ножки — длинные ходульки в голубых продранных на коленках джинсах.
Лаврушка Фридман и Семен Поленов обосновались на роскошном диване из гарнитура чуть ли не дореволюционных времен. Благородная кожа под ними тяжко хрустнула, но выдержала и в дальнейшем скрипела, не переставая, при каждом их движении, тоскливо и безнадежно. Оба от удовольствия закрыли глаза, но Инка все же втиснулась между толстяками, отвоевывая пространство острыми локотками и довольно повизгивая, для полной комфортности расширяла территорию, покалывая то одного, то другого острыми ноготками.
Димыч Гардов оседлал единственный стул, приняв от Фридмана его увесистую модерновую сумку с провиантом, а Эдик Мартынов, пощипывая гитару, блаженствовал на своем когда-то любимом месте — выше всех, на широком удобном подоконнике, потеснив Светкину драгоценность — крохотный цветок с васильковыми глазками в глиняном горшке.
Сам Вадим остался стоять на пороге кухни и, когда гости — приятели благополучно разместились, потолкавшись и поутихнув, хлопнул в ладоши, будто подавая команду, вопросил:
— Как обычно?
— А Туманская? — вырвалось у Забуруновой, она, как прежде, света белого не видела без подружки.
— Семеро одного!..
— Обидится!
— Слез будет!
— Это ее проблемы! — крикнул Вадим, завершая стихийное обсуждение.
— Как же так! Как без хозяйки? — бунтовала Инка.
— Слезы женщины… — поддакивал ей Поленов, погладив худенькое плечико.
— Слезы любимой женщины… — покачал головой, будто осуждая, Эдик, но в глазах его прыгали злыдни-бесенята.
Но Вадим уже принял от Димыча бутылку красного вина из Лаврушкиной сумки, поднял, подозрительно разглядывая ее на свет.
— Опять спер у предков? — обернулся он к кудрявому до безобразия толстяку. — Проказник ты наш.
— Не убудет, — хмыкнул Лаврушка. — Французское винцо.
— Алжирское, — поправил Семен. — Скиснешь с него. Сейчас бы водочки.
— А за чем же дело стало? — Вадим дернулся к холодильнику.
— Один черт, наливай, — опередил его Мартынов, ему не терпелось, он и бренчать перестал на гитаре.
Хлопнули по бокальчику, бутылка, хотя и велика была, кончилась; затянулись душистыми французскими сигаретами из той же сумки. Все знали, запасы были не Лаврушкины, его родителей. Он, хотя и громоздкий с виду, после института так еще и болтался, не определившись с профессией, обитая где-то на кафедре. Ждал, как решат «предки». Те спорили между собой в периоды, когда возвращались на некоторое время из Северной Африки, где в Алжире, Марокко или Тунисе — сам Лаврушка не интересовался, отец его спасал туземцев от особой заразы. Мать каким-то образом помогала, хотя единственной ее специальностью была ветеринария, говорить о которой она при людях стеснялась. Собственно, и вино, и сигареты, и многое то, что имелось в их доме и приносилось Лаврушкой, тоже было «из-за бугра». Поэтому, не успев выпить, Фридман тут же обычно начинал нахваливать и одновременно ругать буржуев, «у которых даже негры, спрыгнув с пальмы, уже без застенчивости права качают где-нибудь в конгрессах, а у нас и в туалете слова не скажи…».
